– И вот я приехал в Париж, – заканчивает Каминский.

Официант радостно принимает заказ на новый кофе и коньяк. За окном уже давно стемнело. Огни уличных фонарей бриллиантово отражаются в грязных лужах. В кафе тепло и уютно, и среди чисто одетых, благопристойных людей трудно поверить, что где-то не столь уж и далеко (в соседней стране всего-навсего) страшно погибли ни в чём не повинные люди, а совсем близко, в Париже, разгуливает зверь в человеческом облике…

– Ну, приехали вы, – говорю я, кивнув. – И что дальше? Какого чёрта вы появились в Комитете с оружием за пазухой? Или вы с ним не расстаётесь?

– А где же мне ещё появиться? Зых, – он тут, у вас…

Я уже и сам догадался, что бывший студент, как и многие другие эмигранты, особняк Комитета стороной не обошёл. Вопрос – кто?

Каминский называет фамилию, и я хмурюсь. Цешковский. Ежи Цешковский. Фамилия как фамилия. Но именно под ней в Комитете появился и быстро занял место возле Лелевеля помощник по безопасности. (А ещё начал ухаживать за панной Беатой.) Вот, значит, как теперь зовут пана Зыха…

– А вы не путаете? – уточняю на всякий случай. – Вы ведь этого живодёра и в глаза не видели.

– Что тут путать? Староста и уцелевшие «мстители» описали очень подробно. Лицом – чистая сова. Глаза круглые, взгляд немигающий, нос крючком. Коренастый, крепкий. Волосы тёмные.

Да, всё так. И между прочим, становятся ясны приязнь и доверие, которые Лелевель с ходу выказал новому эмигранту несколько месяцев назад. Зых ведь из Виленского университета, а председатель долгое время преподавал там историю. Так что знакомство у них давнее. И тайное общество филоматов Лелевель вроде бы патронировал…

Я поднимаюсь и оставляю на столике пару купюр.

– Пойдёмте, пан Каминский, засиделись уже.

На улице, выйдя из кафе, я возвращаю Каминскому порядком надоевший мне «Ле-Паж».

– Это не значит, что можно охотиться на Зыха и дальше, – предупреждаю на всякий случай. – Тем более, в стенах Комитета. Как только вы выстрелите, наши вас затопчут. А может, ещё до того, как вы успеете спустить курок.

– Я от своего решения не отступлю, – упрямо говорит бывший следователь и даже останавливается.

Останавливаюсь и я.

– Послушайте, пан Каминский! Ваши мотивы мне ясны и даже некоторым образом вызывают уважение. Но своевольничать не надо. Во-первых, Цешковский… ну, Зых, – полезный член нашего сообщества и вносит свою лепту в общее дело освобождения Польши… Не перебивайте… Во-вторых, чтобы наказать человека, не всегда надо в него стрелять. Есть и другие способы. Вы меня поняли?

– Нет!

– Не беда, – успокаиваю я Каминского. – Сейчас я провожу вас домой и заодно посмотрю, где вы остановились. А по пути растолкую некоторые вещи. Думаю, что мы можем друг другу быть полезными…

Пресловутое польское вольнодумство проявлялось даже в мелочах. Казалось бы, как должны проходить заседания Комитета? Его участники собираются в кабинете председателя, чинно рассаживаются за длинным столом и поочерёдно высказываются на обсуждаемую тему… Так? Нет, не так.

Во-первых, каждый садился там, где заблагорассудится, вплоть до подоконника. Во-вторых, говорили горячо, громко, перебивая друг друга, а то и переходя на личности. С простейшей дисциплиной члены собрания были не в ладах и, возможно, даже считали это слово оскорбительным. Потому-то заседания Комитета нередко заканчивались безрезультатно, если не считать результатом долгую и бесплодную дискуссию, порой перераставшую в склоку. И чему удивляться? Традиция… Заседания польского сейма (с поправкой на масштаб) испокон веков проходили примерно так же.