Условно он разделил историю России на четыре эпохи: от Рюрика до Андрея Боголюбского, то есть самую раннюю эпоху, когда главенствовали родовые отношения и народ переживал время «эмоций»; от Андрея Боголюбского до Романовых, когда создавалось государство (в том числе эту эпоху можно еще разделить на три: от Андрея до Ивана Калиты, период борьбы родовых отношений с государственными и победы последних; от Калиты до Ивана Третьего, или период централизации вокруг Москвы; от Ивана Третьего до Романовых, период полной и безоговорочной победы государственности); от Михаила Романова до середины XVIII века, когда Россия достаточно «повзрослела», чтобы вступить в союз с западными странами; от середины XVIII века до отмены крепостного права в 1861 году, когда страна избавилась от многовекового наследия прошлого, то есть период новой истории. Предшествовавшие Соловьеву историки делили прошлое страны на гораздо более мелкие этапы, в целом – по княжениям и царствиям. Соловьев «укрупнил» эти периоды, перешел от частных задач и событий к более широкому и масштабному полотну, показывающему начало вопроса, ход решения, итог. И история сразу же перестала быть просто чередой княжений и царствований, а наполнилась смыслом. Сегодня мы к этому давно привыкли. Во времена Соловьева такой подход к периодизации истории был революционным. Впрочем, это слово Соловьев не любил. Он считал, что революции никуда не продвигают народы, а только отвлекают внимание от насущных проблем. Движение по пути прогресса должно быть постепенным, поступательным, а революционные события происходят рывками, что для плавного и полноценного течения истории неприемлемо. Точно так же, как к революции в материальном мире, он относился и к резкой смене научных взглядов.

«Жизнь имеет полное право предлагать вопросы жизни, – писал он, – но польза от этого решения для жизни будет только тогда, когда, во-первых, жизнь не будет торопить науку решить дело как можно скорее, ибо у науки сборы долгие, и беда, если она ускорит эти сборы, и, во-вторых, когда жизнь не будет навязывать науке решение вопроса, заранее уже составленное вследствие господства того или другого взгляда; жизнь своими достижениями и требованиями должна возбуждать науку, но не должна учить науку, а должна учиться у нее».

Грубо говоря, для науки, если иметь в виду сбор фактического материала, это хорошо, поскольку не позволяет подгонять факты под новую теорию, а заставляет выводить новую теорию или новое правило согласно имеющимся фактам. В жизни, конечно же, революции происходили без всякого спроса у Соловьева. Россия, которая тоже находилась уже в преддверии революционной ситуации, поступательным путем Соловьева не пошла. И понятно, что сторонники радикального решения наболевших вопросов к трудам Соловьева относились прохладно. Но при всей холодности из-за расхождения во взглядах на возможность изменить жизнь одним махом труды эти они читали. Сами подумайте, кого они могли бы еще читать? Не Карамзина же, с умильным выражением лица созерцавшего своих высокорожденных героев? И не Татищева же, языка которого не понимали? А Ключевскому в год смерти Соловьева было еще 38 лет, и он только-только начинал работу над своей «Историей».

Начиная свою «Историю», Соловьев сразу же обращал взгляд к разноплеменному составу будущей страны и особенностям рельефа Восточно-Европейской равнины. Он сетовал, что западным странам гораздо больше повезло с рельефом, где существовали естественные границы между районами, потому легче и быстрее создавались нации, ограниченные природными рамками. В России же таких разделов практически не было, племена могли легко перемещаться, и централизовать их и выкристаллизовать из родового строя государственность и нацию оказалось гораздо сложнее. Нация произошла в результате племенного смешения. Соловьев был убежденным сторонником арийской доктрины (тут не имеется в виду нацистская теория Третьего Рейха!), арийцами он считал славян. И его государственное объединение ариев – это объединение всех славянских племен. В его время, когда русско-турецкие войны анонсировались как войны за освобождение славян от турецкого ига, это была тема актуальная. Историк искренне верил, что славянам-ариям будет лучше жить в одном славянском государстве, чем под властью турок. Видимо, он верил, что, в конце концов, славяне выполнят свою историческую задачу, то есть сольются в единую братскую семью. Наши уже советские политики в этом плане действовали точно таким же способом, что и царские генералы, – они тоже стремились объединить всех славян и даже сумели их объединить почти на полвека, пусть и не в единое государство, но в страны СЭВ, подконтрольные Москве. Знал бы Соловьев, что за святое объединение ждет его братьев-славян, может быть, не высказал бы своей заветной мечты о добровольном единении славянских ариев!