Он поднялся на ноги. Бросил взгляд на разбитое окно, на свои руки. Оказывается, всё это время он бессознательно прижимал книгу к груди, поглаживая, как подобранного щенка. Деревянным шагом подошёл к запретному шкафу и поставил «Mikrokosmographia» на место. Прикрыл дверцу. До упора, до щелчка потайного замочка. Вот так. Да. Чтобы никаких больше шансов…

С дивана, на котором хозяин кабинета иногда отдыхал после операций, взял небольшую подушку и прикрыл дыру в окне, чтобы не дуло. Ночи ещё холодные, за выстуженный кабинет никто ему спасибо не скажет.

Чёрт побери, как говорят его одногруппники, не столь сдержанные в выражениях: чёрт побери! Кажется, теперь он по себе знает, что такое похмелье. И каково оно – протрезветь – а потом осознать, что натворил. Чёрт побери…

Так, бормоча себе под нос, он запер дверь в профессорский кабинет, пошарил по ящикам своего стола, разыскивая обходной журнал, нашёл единственный карандаш для записи… Куда подевались остальные – непонятно, их же вечно валяется в столе целая россыпь!.. Заточил его остро-преостро с двух сторон, чтобы не метаться в поисках нового, если затупится или сломается кончик. Шагнул к двери из приёмной и…

Подавив всхлип, сердито вытер кулаком мокрую щёку. Фу! Разнюнился, как девчонка! За свои поступки надо отвечать, а не реветь от обиды, сам во всём виноват. Вот так.

В сущности, он ещё был так молод, двадцати лет от роду, этот без пяти минут доктор медицинских наук! Просто от избытка ума и способностей каждый раз проходил двухгодичный курс обучения за год, потому и к диплому прошагал стремительнее всех своих сверстников. Только вот практики, положенной каждому выпускнику, наработал маловато… Оттого и направили его в здешние стены, с условием отработки всех анатомических и лабораторных занятий, а также годичной стажировки, лишь после этого он будет допущен к защите диссертации.

Вот так. Ему, как взрослому самостоятельному мужчине, поверили, а он…

Насупившись, чеканя шаг, Захария Тимоти Эрдман приступил к вечернему обходу палат, решительно и бесповоротно отложив до утра самобичевание, равно как и обдумывание удивительного факта появления сказочной птицы. Завтра. Всё завтра. Он умеет сосредотачиваться на работе так же упорно, как и на чтении, честь ему и хвала. Да.

***

Палата послеоперационная. Палата общей терапии. Палата лёгочных больных. Специальное детское отделение, которым неимоверно гордился профессор Элайджа Диккенс. Палата рожениц, которой неимоверно гордилась доктор Элизабет Андерсон, единственная (пока!) в столице женщина-врач, имеющая право заниматься не только акушерским делом, но и серьёзной хирургией, на чьи блестящие операции рвалось полюбоваться множество студентов и немногочисленных (пока!) студенток… Рожениц, благодаренье небесам, оказалось сегодня только две, на всю палату. После тяжких трудов они безмятежно спали со своими кряхтящими во сне чадами и хлопот никому не доставляли. Сонные дежурные санитары косились на Эрдмана сердито и с недоумением: дескать, проспал сам – дай другим выспаться, и нечего тут шляться; можно подумать, мы своего дела не знаем… Но вслух не ворчали, приученные к дисциплине. Сейчас, на обходе, начальник он; а вот над ним имеется своё начальство, вот пусть оно с него и спрашивает! Помалкивали, лишь злорадно отмечая в журнале время проверки, и расписывались энергичнее обычного, так, что злосчастный карандаш не выдержал и, в конце концов, обломился с одного конца.

Сердито повертев в руках огрызок, молодой человек по укоренившейся студенческой привычке сунул его за ухо и направился вдоль крытой наружной галереи к отдельному корпусу. Самому… неприятному для посещений, даже для него, будущего доктора. Эта невольная неприязнь смущала, уязвляла… да что там, жалила в сердце. Как же так! Он, целитель, чей священный долг – милосердие и облегчение страданий, тот, кто не видит разницы в происхождении и в социальной принадлежности пациентов, для которого больные, как для первых христиан – равны, братья и сёстры, а не какие-то лорды и простолюдины, епископы и увечные нищие с паперти, обыватели или пролетарии; он Целитель!.. Но… боялся, трясся внутренней дрожью, прежде чем войти в корпус, где содержались двенадцать несчастных, спасённых из-под развалин Бэдлама[5]…