– Живо! Живо, Ванюша! – закричал он.
– Так-то ты на охоту ходишь! Люди завтракать, а ты спишь. Лям! Куда? – крикнул он на собаку. – Ружье-то готово, чтоль? – кричал старик, точно целая толпа народа была в избе.
– Ну, провинился, нечего делать. Порох, Ванюша! Пыжи! – говорил Оленин.
– Штраф! – кричал старик.
– Дю те вулеву?[24] – говорил Ванюша, ухмыляясь.
– Ты не наш! не по-нашему лопочешь, чорт! – кричал на него старик, оскаливая корешки своих зубов.
– Для первого раза прощается, – шутил Оленин, натягивая большие сапоги.
– Прощается для первого раза, – отвечал Ерошка: – а другой раз проспишь, ведро чихиря штрафу. Как обогреется, не застанешь оленя-то.
– Да хоть и застанешь, так он умней нас, – сказал Оленин, повторяя слова старика, сказанные вечером: – его не обманешь.
– Да ты смейся! Вот убей, тогда и поговори. Ну, живо! Смотри, вон и хозяин к тебе идет, – сказал Ерошка, глядевший в окно. – Вишь, убрался, новый зипун надел, чтобы ты видел, что он офицер есть. Эх! народ, народ!
Действительно, Ванюша объявил, что хозяин желает видеть барина.
– Ларжан,[25] – сказал он глубокомысленно, предупреждая барина о значении визита хорунжего. Вслед затем сам хорунжий в новой черкеске, с офицерскими погонами на плечах, в чищеных сапогах, – редкость у казаков, – с улыбкой на лице, раскачиваясь, вошел в комнату и поздравил с приездом.
Хорунжий, Илья Васильевич, был казак образованный, побывавший в России, школьный учитель и, главное, благородный. Он хотел казаться благородным; но невольно под напущенным на себя уродливым лоском вертлявости, самоуверенности и безобразной речи чувствовался тот же дядя Ерошка. Это видно было и по его загорелому лицу, и по рукам, и по красноватому носу. Оленин попросил его садиться.
– Здравствуй, батюшка Илья Васильевич! – сказал Ерошка, вставая и, как показалось Оленину, иронически низко кланяясь.
– Здорово, дядя! Уж ты тут? – отвечал хорунжий, небрежно кивая ему головой.
Хорунжий был человек лет сорока, с седою клинообразною бородкой, сухой, тонкий и красивый и еще очень свежий для своих сорока лет. Придя к Оленину, он видимо боялся, чтобы его не приняли за обыкновенного казака, и желал дать ему сразу почувствовать свое значение.
– Это наш Нимврод египетский, – сказал он, с самодовольною улыбкой обращаясь к Оленину и указывая на старика. – Ловец пред господином. Первый у нас на всякие руки. Изволили уж узнать?
Дядя Ерошка, глядя на свои ноги, обутые в мокрые поршни, раздумчиво покачивал головой, как бы удивляясь ловкости и учености хорунжего, и повторял про себя: «Нимрод гицкий! Чего не выдумает?»
– Да вот на охоту хотим итти, – сказал Оленин.
– Так-с точно, – заметил хорунжий; – а у меня дельца есть к вам.
– Чтò прикажете?
– Как вы есть благородный человек, – начал хорунжий, – и как я себя могу понимать, что мы тоже имеем звание офицера и потому постепенно можем всегда страктоваться, как и все благородные люди. (Он приостановился и с улыбкой взглянул на старика и Оленина.) Но ежели бы вы имели желание, по согласию моему, так как моя жена есть женщина глупая в нашем сословии, не могла в настоящее время вполне вразумить ваши слова вчерашнего числа. Потому квартира моя для полкового адъютанта могла ходить без конюшни за шесть монетов, – а задаром я всегда, как благородный человек, могу удалить от себя. А так как вам желается, то я, как сам офицерского звания, могу во всем согласиться лично с вами, и как житель здешнего края, не то как бы по нашему обычаю, а во всем могу соблюсти условия…
– Чисто говорит, – пробормотал старик.
Хорунжий говорил еще долго в том же роде. Изо всего этого Оленин не без некоторого труда мог понять желание хорунжего брать по шести рублей серебром за квартиру в месяц. Он с охотою согласился и предложил своему гостю стакан чаю. Хорунжий отказался.