– А я как полюбила cette chère Marie,[1253] – сказала она мило и с тактом, поправляя сделанную неловкость. Но почему то казалось, что эта любовь к Мари, о которой она говорила, не имела никакой цены.

[Далее со слов: На дворе была темная осенняя ночь, кончая: Мне и так совестно, что я вам на руки оставляю беременную… – близко к печатному тексту. Т. I, ч. 1, гл. XXV.]

– Петербургскую манеру оставь. Скажи: сделайте то то и то то.

– Ну так вот что сделайте: когда жене будет время родить, в последних числах ноября, пошлите в Москву за акушером – он предупрежден. Чтоб он тут был.

Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.

– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, я согласен, и что из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела и она боится.

– Она и есть, – про себя проговорил старый князь и продолжал дописывать. – Я сделаю. Она и есть, она и есть, – повторял он.

– Кто она?

– Твоя жена.

– Что она?

– Дура, – коротко, как один слог отрезал князь и, расчеркнув свою подпись, начал свертывать письмо.

– Вы бы могли мне этого не говорить, батюшка, – печально и строго сказал Андрей.

– Я за обедом вникал. Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие. Ты не бойся,[1254] никому не скажу, а ты сам знаешь.

Он схватил его за руку выше локтя костлявой маленькой кистью и потряс ее и засмеялся своим неприятным смехом. Потом он начал складывать и печатать письмо, с своей привычной быстротой хватая и бросая сургуч, печать и бумагу.

– Что делать. Она – добрая бабочка. Красива. Я все ей сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания. Андрей сидел, недовольно морщась и потирая себе лоб и глаза рукою. Старик встал и подал письмо сыну.

– Слушай, – сказал он. – Об дуре жене не заботься, что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай. Отдай письмо Михаилу Илларионовичу. Я пишу, чтоб он тебя употреблял в хорошие места и долго не держал адъютантом.[1255] Скверная должность. Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет, весь разговор напиши. Коли хорош будет, служи у него. А коли жаться будет ни то, ни се, напиши. Николая Андреича князя Волконского сын из милости ни у кого служить не будет. Понял? Теперь поди сюда. – Он говорил еще больше скороговоркой, чем обыкновенно. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным длинным почерком тетрадь.

– Должно быть мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их передать государю после моей смерти. Баста. Теперь здесь вот ломбардный билет и письмо. Это – премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай, для себя найдешь пользу.

– Что вы это, батюшка, умирать собрались?

– Ну, теперь прощай, – он дал поцеловать свою руку, щеку и обнял сына. – Помни одно: коли тебя убьют, где следует, хоть и с Буонапарте теперь деретесь, а и его пушки бьют – коли убьют, скучно мне будет старику, скучно. Очень скучно. – Он неожиданно замолчал. И вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что князь Андрей Волконский[1256] хуже других, мне будет стыдно. А мне до 72-го года стыдно не бывало. Это помни.

Сын презрительно улыбнулся.

– Вам не будет стыдно. Это верно. – сказал он. – А ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя. Пускай она с вами останется. Но сына не отпускайте.

– Да, скучно одинокому старику, очень скучно, очень скучно, очень скучно. – И вдруг старый князь начал сопеть громко и часто, как запаленная лошадь, как будто что-то засело у него в носу. – Ступай, ступай, ступай. Простились, ступай. Ступай, я тебе говорю, – закричал он сердитым, громким голосом и вытолкал сына в дверь кабинета.