Уставший от передряг и выпавших на его долю переживаний, Семён Моисеевич закрыл глаза и задумался. Мог ли он, ведущий специалист Института экономики представить себе, что государство бросит его без средств к существованию? Стоило ли защищать всякие диссертации, драть глотку на семинарах и симпозиумах о преимуществах социалистического строя, выступать на партсобраниях со встречными планами, чтобы потом влачить полунищенское существование и на пороге старости добывать хлеб вот таким сомнительным способом?

Многие его коллеги, не получавшие зарплату по несколько месяцев, плюнули на всю эту кутерьму и уехали на заработки на Запад – кто в Израиль, кто в Америку, а кто в Германию. Только он всё сидел тут и чего-то выжидал. И жена, и сын давно предлагали ему оформить выезд в страну обетованную, но кому он там нужен – старый, немощный еврей с подсевшей на лекарствах печенью, с больной женой, без языка и средств к существованию? Это дело молодых, а обетованная страна для него здесь, тут похоронены все его предки.

Мало что в институте не платили денег и отключили отопление, но тут ещё на его голову навялился подлец Суховейко. Дмитрий Александрович Суховейко давно метил на место Кислярского и всеми правдами и неправдами старался выжить его из института. Старший научный сотрудник Суховейко давно утратил с экономической наукой всякую связь, потому что уже несколько сроков подряд исполнял почётные обязанности председателя месткома. С приходом в стены института новых демократических порядков Дмитрия Александровича из председателей немедленно турнули, и вот теперь он спал и видел себя на месте заведующего сектором рыночных отношений. Бывший профсоюзный деятель имел на это все законные права и основания, потому что его папа в оные годы служил камергером двора его императорского величества. Выдавать себя за осколок канувшей в Лету империи стало теперь не только опасным, но и даже модным.

…В постперестроечное бытиё завсектора Кислярского вернул тяжёлый удар по плечу. Он вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стояли два ухмыляющиеся молодых парня в камуфляжной форме. Вот ещё один феномен нового времени – поди узнай, кто это может быть: десантники из Рязани, подгулявшие пограничники или активисты общества «Память». Один держал в руках бутылку с бородатым Распутиным, а второй – налитый под губастую кромку гранёный стакан.

Кажется, один раз он их уже где-то видел. Ну конечно, Лёха и Валера, Чистые пруды! Хоть бы они его не узнали!

Кислярский сжался в комок, пытаясь слиться заодно с сиденьем.

– Пей, папаша, угощаем. И будь здоров!

– Что вы, ребята, я не пью, у меня печень.

– Обижаешь представителей коренной национальности, папаша. Нехорошо! – с укоризной сказал один из них, кажется Лёха. – Валер, тебе не кажется, что мы этого пидара уже где-то видели?

– Ты что, Лёха, нет, это чистый свежак! – не поддержал второй первого.

– Да? А ну-ка пей, гад, какая печень! – не отставал первый.

Подполковник напротив сделал вид, что крепко заснул. Старушка отодвинулась в противоположный конец дивана. Поссорившаяся парочка полезла обниматься.

– Нет, ребятки, я пить не буду. Вы уж как-нибудь сами, – решительно отверг угощение Семён Моисеевич.

– Не уважаешь, значит, Рассею! – с угрозой в голосе произнёс Лёха. – А почему ты не уехал до сих пор в свой сраный Израиль?

«И действительно, почему я не сделал этого до сих пор? Папа в своё время не мог, да ему и тут было хорошо, а за что страдаю я?», – подумал Кислярский, но вместо этого возразил:

– А что я там не видал? Я родился и вырос тут, в Москве. – Семён Моисеевич слукавил – родился и вырос он в провинциальном городе, а в Москве он учился, женился, вступал в партию и двигал отечественную экономическую науку, но в данном случае это было не важно.