Прослеживая корни романтизма, Берлин значительное внимание уделяет такому немецкому философу, как И. Гаман, его он называет пророком движения Sturm und Drang. И. Гаман, религиозный мыслитель, представитель пиетизма, с позиций религиозного иррационализма обрушился с резкой критикой на просветительский рационализм и сциентизм. Он отвергал общие понятия, абстрактные теоретические построения, которыми пользуется наука, полагая, что они уводят от действительности, искажают ее. Действительное, по его мнению, индивидуально и, следовательно, неповторимо, истина всегда имеет частный, а не общий характер, а познание – это непосредственное восприятие индивидуальных объектов. Это отношение Гамана к индивидуальному и общему, несомненно, оказало влияние на Гердера, который считал себя его учеником, способствовало созреванию у Гердера мысли о неповторимости национальных и культурных индивидуальностей. Гердер, однако, был несравнимо лояльнее к Просвещению и науке, чем Гаман, занимавший по отношению к ним непримиримую позицию. И. Берлин следующим образом характеризует взгляды Гамана: «Гаманн исходил из убеждения, что истина может носить исключительно частный характер и никогда – общий; что разум бессилен доказать существование чего бы то ни было и может служить лишь орудием удобной классификации и упорядочения данных помимо какой-либо связи с реальностью; что понять человека или Бога значит стать для него субъектом общения. Вселенная, в духе старой немецкой мистической традиции, мыслится как своего рода язык. Вещи, растения и животные суть символы, посредством которых Бог общается со своими тварями» [29, c. 307].

Рассуждения Берлина о романтизме и иррационализме позволяют думать, что он, в общем, согласен с иррационализмом в том, что научное познание только приглаживает, спрямляет мир, но не проникает внутрь него, не постигает его суть. Согласен он и с тем, что отношение человека к действительности основывается не только на мышлении, что оно не может быть правильно понято и оценено без учета такого мощного фактора человеческой индивидуальности и общности, как воля. Берлин подчеркивает, что никто из представителей романтизма не отрицал, что истины науки, как и истины здравого смысла полезны для определенных прагматических целей, но они считали, что это − не тот мир, который имеет первостепенное значение для человека, не тот мир, который является источником всякого творчества, поэзии, понимания, всего, чем на самом деле живут люди, мир, в котором воля превыше всего, в котором абсолютные ценности сталкиваются в непримиримом конфликте. «Когда… научно мыслящие рационалисты заявляют, что они способны объяснить и контролировать этот уровень опыта с помощью своих понятий и категорий, и утверждают, что конфликт и трагедия возникают только из-за незнания фактов, неправильных методов, из-за некомпетентности или злой воли правителей и невежества, в котором пребывают их подданные, так что в принципе, по крайней мере, все это можно уладить, установить гармоничное, разумно организованное общество, и тогда темные стороны жизни исчезнут как старый, нереальный, с трудом вспоминаемый кошмар, − вот тогда поэты и мистики, все, кто остро ощущает индивидуальные, неорганизуемые, непередаваемые аспекты человеческого опыта, как правило, начинают бунтовать. Такого рода люди против того, что представляется им сводящим с ума догматизмом, скучным здравым смыслом “резонеров” просветительства и их современных последователей» [2, c. 698–699].

Заслугу романтизма Берлин усматривал как раз в том, что романтизм не разделял иллюзий относительно возможности идеального, совершенного мира, отвергал миф об идеальном мире