То же продолжалось в 1790 году, когда молодой студент, осваивавший науку государственного управления, перевелся на учебу в университет Майнца. Там он слушал лекции по истории Германской империи Николаса Фогта и подружился с этим видным ученым на всю жизнь. Философия Фогта не была столь механистична, как у Коха. Она уделяла больше внимания исторической эволюции правовых институтов и их органической связи с иерархией социальных отношений, начиная с семьи, переходя затем – через епархии, поместья и королевства – к Европейской республике. Тем не менее равновесие и здесь сохраняло всеобъемлющее значение. Однако для Фогта баланс сил был не просто проблемой отношений между суверенными государственными образованиями, как у Коха, но воодушевляющим принципом всех человеческих отношений, всего общества и даже всей Вселенной. Для Фогта это было выражением божественной воли. Там, где доктрина Коха стремилась применительно к Священной Римской империи оправдать абсолютизм и амбиции крупных феодалов, философия Фогта утверждала органичную гармонию целого и важность всех входящих в него институтов, больших и малых, светских и религиозных.

Таким образом, в университете Майнца Меттерних нашел философию, которая соответствовала не только существовавшим стандартам интеллектуального достоинства, но также традициям и жизненным интересам его семьи. Неудивительно, что он не уставал почитать Фогта и после смерти ученого, похоронив его останки в поместье Меттернихов в Йоханнисберге. Однако, хотя Меттерних и признавал Фогта своим учителем больше, чем Коха, последнего все равно нельзя было сбрасывать со счета. Потому что – даже если в студенческие годы Меттерних этого и не предвидел – оба профессора теоретически сформулировали главную проблему его будущей политики в отношении Германии: должна ли эта страна в эпоху после Наполеона воссоздаваться в виде иерархий имперских владений или как лига суверенных государств.

Между тем Французская революция преподала в сфере искусства управления государством уроки, с которыми по накалу эмоций не могли сравниться никакие академические лекции. Молодому Клеменсу революция доставила и сугубо личные переживания. Всего лишь через неделю после падения Бастилии он увидел, как разъяренная толпа штурмовала здание городского собрания в Страсбурге, грабила знаменитый винный погреб города и устраивала пьяные оргии и бесчинства, положить конец которым смог лишь полк охраны князя Макса. Позже, к досаде молодого человека, он узнал, что его старый учитель Симон стал редактором революционного еженедельника в городе и местным переводчиком Декларации прав человека. Далее, как представлялось испуганному, но завороженному студенту, революция с самого начала была обагрена кровью и созидание в ней сводилось на нет разрушением.

Несмотря на отвращение, которое, возможно, Меттерних питал к июльским актам насилия, он продолжал учебу и провел в Страсбурге еще один год. Лето 1790 года застало его уже во Франкфурте на коронации Леопольда II, которая значила больше, чем простой ритуал. Она выглядела как освящение прошлого. Затем последовали два года жизни в Майнце, а в июле Меттерних был снова во Франкфурте на коронации Франциска II. Если предыдущая коронация продемонстрировала цепкость прошлого, то вторая была призвана отметить его полный триумф. В это же самое время у Кобленца сосредоточивалась прусская армия под командованием герцога Брунсвика и готовилась начать наступление, с которым были связаны большие надежды на разгром революции, причем не только надежды самих немецких князей, но в особенности многих французских эмигрантов, прибывших на коронацию. После коронации Меттерних в состоянии благодушия присоединился к массам дворян, возвращавшихся в Кобленц в ожидании вестей о победе.