Штадион с этим полностью соглашался. В начале сентября 1808 года он объяснял кайзеру, что общенациональная война необходима не только для Австрии, но также для народов Германии и других стран, завоеванных французскими узурпаторами». В соответствии с такими настроениями разрабатывались планы мятежей в Тироле, электоральном Гессе, в Брунсвике и Ганновере. Смещенный герцог Брунсвика с резиденцией в Силезии и выборщик Гессе, бежавший в Прагу с богатством, которое было накоплено за годы торговли солдатами-наемниками, обеспечили пункты сбора войск. Ожидалось, что Англия поможет деньгами и высадит экспедиционные войска с моря, Фридрих Штадион на случай вступления австрийской армии организовал свободную систему набора рекрутов, австрийские консульства в Ульме, Нюрнберге и Аугсбурге тайком занимались составлением списков добровольцев. Тироль, в частности, созрел для восстания, агент эрцгерцога Йохана барон Хомайр без труда вербовал рекрутов, во главе которых встал хозяин гостиницы в Инсбруке Андреас Хофер. На встрече этой тройки вскоре после возвращения Меттерниха в Париж были окончательно утверждены планы восстания, а его дата назначена на 12 марта.

Планы военной кампании базировались на двух предпосылках: во-первых, на активном участии Пруссии, которая неожиданно определила свою позицию на основе четких гарантий, данных в январе специальным эмиссаром Берлина, во-вторых, на нейтралитете России, который, судя по заверениям Меттерниха на Венской конференции, был обеспечен и который месяц спустя он оценивал как «ясный и математически выверенный». Чтобы убедиться в верности этих оценок, Штадион направил в феврале в Санкт-Петербург князя Карла Шварценберга, а в Берлин – барона Вессенберга. Россия, сообщил царь Шварценбергу, готова гарантировать неприкосновенность границ Австрии, дав аналогичные гарантии Наполеону, однако Александр просил австрийцев не предпринимать агрессии, ибо в этом случае он был связан обязательством выступить на стороне Франции. Единственная оговорка, которую царь сделал, заключалась в заверении, что даже если бы ему пришлось объявить войну, то и в этом случае он, по сообщению Шварценберга, сделал бы все, что было «в человеческих силах, чтобы воздержаться от войны с нами». Царь собирался действовать весьма медленно и избегать столкновений с австрийскими войсками. В Вене подобные гарантии сочли достаточными и миссия Шварценберга в Санкт-Петербурге была расценена как успех. Однако на Берлин позиция Александра произвела обратное впечатление. Незадолго до переговоров со Шварценбергом царь в том же духе давал заверения Фридриху Вильгельму, который воспринял их как серьезное предупреждение. Возвратившись в Кенигсберг, прусский король объявил свое решение. «Без поддержки России я не могу участвовать в войне», – заявил он обескураженному Вессенбергу, который теперь полагал, что только прямое обращение к народу спасет положение.

Несмотря на просчеты в своих планах, Штадион, уверенный в том, что лучшего времени не будет, решил не отказываться от войны и вести ее по собственному сценарию. Массовая армия, полная энергии и уверенности в справедливости своего дела, казалась прекрасной компенсацией отсутствия союзников. Она была поставлена во главу угла политики, она должна была или начать в ближайшее время войну, или подвергнуться роспуску из-за недостатка денег. Смелость и решительность в политике Штадиона граничили теперь с упрямством и фанатизмом. Так, он оставил без внимания предложение царя заключить соглашение о гарантиях, не придал значения и прозрачному намеку, что Россия могла бы оставаться совершенно нейтральной, если бы Австрия воздержалась от агрессии, – он даже не озаботился поисками предлога для войны. Когда австрийские войска форсировали 10 апреля Инн, ничего оригинального в оправдание войны уже нельзя было сказать. Манифест Карла, написанный Фридрихом Штадионом, не содержал каких-либо конкретных обвинений в адрес Франции. Он провозглашал только, что «мы сражаемся за укрепление независимости австрийской монархии, за восстановление независимости и национального достоинства Германии». Аналогичным образом более обстоятельное заявление, написанное Генцем и опубликованное через две недели, хотя и было блестяще аргументировано, но скорее представляло собой перечень давних обид в отношении Наполеона, чем убедительное доказательство враждебных намерений со стороны Франции.