Аналогичные настроения, по данным начальника УНКВД г. Москвы и Московской области М. И. Журавлева и прочим источникам, с которых в последние годы снят гриф секретности, проявились в Москве, в период паники 14–16 октября 1941 года. Не только прежние оппозиционеры или представители свергнутых классов спешили отмежеваться от советского прошлого. По свидетельству пережившего октябрьскую трагедию москвича Г. В. Решетина, широко проявилась реакция, чисто защитного свойства (по принципу «своя рубаха ближе к телу») и у рядовых горожан: «Вечером 16 октября в коридоре соседка тетя Дуняша затопила печь. Яркий огонь пожирает… книги, журналы. Помешивая кочергой, она без конца повторяет так, чтобы все слышали: – А мой Миша давно уж беспартийный, да и вообще он и на собрания-то не ходил».

Нельзя не отметить, что события, подобные московским, стали возможны исключительно в условиях, когда на несколько часов у слабонервных людей возникала иллюзия, будто советская система рухнула. В этих условиях максимум, на что смогли самоорганизоваться простые москвичи, это перекрыть дороги, ведущие на Восток, и громить машины со скарбом беженцев. Причем расправам и унижениям подвергались не только трусливые начальники, но и представители интеллигенции. А ведь у ворот Москвы стоял фашист, и нужно было думать, как защитить город! Столь же показательно, как был преодолен кризис. Как только стало известно, что Сталин остался в Москве, все панические и погромные настроения прошли. Сталин являлся лишь символом советского режима. Так же, как и он, оставались на своем рабочем месте или на боевом посту множество других людей: красных директоров, милиционеров, солдат и офицеров, ополченцев, рабочих, служащих – словом всех тех, кто не поддался панике и отстоял Москву. Произнося свой знаменитый тост «за русский народ» 24 мая 1945 года в Кремле на приеме в честь командующих войсками Красной Армии, Сталин вспоминал: «У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941–1942 гг., когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать Правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего Правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии».

Часто в качестве доказательства кризиса и поражения советской системы в годы войны приводят тот факт, что, после первых же выстрелов на советско-германской границе, началась ее трансформация. Методы управления, еще в конце 1930-х годов казавшиеся незыблемыми, отвергались. Вместо них происходил переход к новым, часто более демократическим. Однако следует отдавать себе отчет в двух обстоятельствах общетеоретического и практического плана. Во-первых, советская система в годы войны видоизменялась не только под давлением разобранных выше негативных факторов, в том числе протестных настроений в обществе. Сам резкий переход от мира к войне требовал серьезной настройки аппарата власти с учетом быстро менявшейся обстановки. Во-вторых, изменения шли и в течение всех предшествующих десятилетий, начиная с 1917 года. В обществе боролись демократические и антидемократические тенденции. И сегодня многие ученые, в том числе на Западе, не спешат однозначно утверждать, что эта борьба завершилась, тотчас, как окончилась гражданская война. Не стоит так же забывать судьбу царской России. Косность политических институтов, нежелание учитывать веянья времени в конечном итоге привели ее к гибели. Соответственно, гибкость советской системы является доказательством скорее ее устойчивости, нежели кризиса.