Павших могилят коробки и грабли,

огненный дым отправляет к богам.

Позже стволы, надышавшись угара,

тяжко склоняются, сохнут и мрут.

Смерть распаляет незримые чары

на неживое, растения, люд.

Мел, чешуя и кусты шелушатся.

С тучек роняются кудри и цвет.

Звук в перепонках начнёт заглушаться.

Речи заменят молчание, бред.

В мире ветшают дома, всё живое.

Камешки грусти – довесок к годам,

клонит к земле всё родное, чужое,

и замедляет стремленье к делам.

Так и меня предают волосинки,

слабнут и веки, и хват от кручин,

очи теряют владенье картинкой,

рушится горький окурок в ночи…

Машулька

Я греюсь мечтою о ней, гармоничной,

как будто бы в чуде пространном вишу,

не делаю дел воровских, неприличных,

лишь оды о следующей встрече пишу…

Я грежу в легчайшем и светлом эфире

средь запахов, памяти, красок и строк,

как странник, философ, писатель Пальмиры,

ужаленный солнцем, познавший свой рок.

Я брежу прошедшим и будущим, явью,

и этим горючим всю душу топлю.

И вдруг сознаю пред мелькающей рябью,

что глубже и шире, и выше люблю!

Просвириной Маше

Ушедшая

Ушедшая в край бесталанных и злостных,

бедовых и пухлых, чья рыхлость страшна,

кривых, безучастных, надменных и постных

поныне любима и чтима, нужна!

Унёсшая радость, тепло и свиданья

настойчиво, часто мне снится в ночи.

И с этою хворью напрасны старанья,

бессильны загулы, отвары, врачи!

Убегшую в даль чумовых, утомлённых,

где хилых и пьющих, дерущихся рать,

в постели нагой, атлетичный, влюблённый

я каждые сумерки буду так ждать…

Просвириной Маше

Моя кровинушка

К тебе подойдя для знакомства, общенья,

я вмиг обналичу купон на любовь,

какой подарил мне Господь в день рожденья,

мечты поселив в подволосье и кровь.

В ней ты изначально годами вращалась,

мелькая в белках и под веками глаз,

и даже в жарищу ты не испарялась,

хранилась в мороз как горячий запас.

В боях и раненьях меня сберегала,

не смела себя понапрасну излить,

а если текла, то слегка вытекала,

чтоб быт мой военный, гражданский продлить.

Приблизившись явно, беседу затеяв,

исполню пророчество, божий наказ.

Тебя я предчуял. Прообраз твой веял.

И вот наступил предначертанный час…

Toothache

Вся челюсть балкона обмякла, обвисла.

И капают слизь, дождевая слюна,

воняя сырым, забродившим и кислым,

застрявшим меж реек щербатых и дна.

Бледна пациентка, некрашеный облик,

страдательный лик средь осенних дворов,

где каждый живёт, среди спазмов и колик,

с похожим симптомом и болью зубов.

Златистые вставки меж жёлтых и белых.

Вонючая ржавчина, ржавая вонь.

Салфетки-бельё средь намокшего мела.

Болезненный вид и налёт от времён.

Большая старуха походит на монстра.

Но нет на осмотр, леченье рубля.

Как высохший кариес, ласточек гнёзда.

И словно врачи – два простых воробья…

Машонок

Вдыхаю здесь кайф, выдыхая всю грусть,

печаль вымываю зелёным абсентом,

пытаюсь отплюнуть все горечи чувств,

исторгнуть комки от обид и моментов.

И глядя стеклянно в зеркальный портрет,

уже замечаю я хмель и старенье,

что мимо минула вся молодость лет,

и понял, потери – моё избавленье.

И вот я свободен! Нет ссор, дурноты.

К тому же, не тронут заботами, бытом.

Но сердце томится среди духоты,

считая себя в бар и похоть зарытым.

Средь лиц я ищу хоть намёк на любовь,

но все тут гетеры, без ранга богини.

Поэтому вмиг покидаю всю новь,

бегу я по льдинам святой ностальгии.

Я зайцем несусь между трещин, воды

по речке весенней, среди ледохода.

Легко позабыв про всю близость беды,

стремлюсь я на берег, где счастье, погода.

А там, вдалеке, белый призрак стоит…

Навстречу ушасто, улыбчиво машет.

Душа вперёд тела бежит и бежит!!

И вмиг узревает крольчишечку Машу…

Просвириной Маше

Всё летит в женский детородный орган