Благодаря биографии, написанной одним из учеников, мы знаем, что голландский ученый XV века Рудольф Агрикола, известный главным образом своими исследованиями в области логики, был еще одним «человеком разносторонней учености» (multiplex scientia), который следовал примеру Альберти в занятиях живописью, скульптурой, музыкой и гимнастикой и, помимо этого, изготовил оргáн[96].

В XVI веке некоторые люди, уступавшие Альберти или Агриколе в широте познаний, все-таки сочетали деятельную жизнь с созерцательной, оружие со словом. Например, испанские дворяне Гарсиласо де ла Вега и Алонсо де Эрсилья были одновременно воинами и поэтами. Гарсиласо воевал в Европе и Северной Африке и прославился своей лирикой, в то время как Эрсилья сражался на территории современного Чили, а на основе событий войны между местными жителями и испанцами написал эпическую поэму. Филип Сидни, англичанин елизаветинской эпохи, погибший в сражении в Нидерландах, остался в людской памяти благодаря своим стихам и роману «Аркадия» (Arcadia).

Другой современник Елизаветы, Уолтер Рэли, был ближе к идеалу универсального человека. Стоя на эшафоте перед казнью за участие в заговоре против короля Якова I, он назвал себя «солдатом, капитаном, моряком и придворным». Он мог бы добавить, что был еще поэтом и ученым, автором всемирной истории. Он путешествовал по Виргинии и территории современной Венесуэлы, и его интерес к дальним странам и их жителям нашел отражение в книге «Открытие Гвианы» (Discovery of Guiana, 1596). Современники говорили о Рэли как о «неутомимом читателе» и «великом химике» (иными словами, алхимике)[97].

Что касается Джеймса Криктона, то этот благородный шотландец заслужил эпитет «изумительный во всех науках» (omnibus in studiis admirabilis). «Изумительный Криктон», как его называют до сих пор, прибыл в Италию в 1579 году в возрасте девятнадцати лет и стал своеобразным странствующим рыцарем-интеллектуалом, вызывавшим на дебаты университетских профессоров. Криктон погиб молодым – он был убит сыном своего работодателя, герцога Мантуи, – но успел произвести впечатление на некоторых современников-итальянцев. Один из них так описывал Криктона: «Он знает десять языков… философию, теологию, математику и астрологию… Он превосходно разбирается в каббале… импровизирует стихи любым метром… делает глубокие замечания о политике», не говоря уже о его воинской доблести, достоинствах атлета, танцора и «великолепного придворного»[98].

В этот период были и те, кто сочетал ученость с государственной службой. Таковы два английских юриста, в итоге ставшие лорд-канцлерами, то есть занявшие самую высокую должность в своей профессии: Томас Мор и Фрэнсис Бэкон. Мор был ученым-гуманистом, теологом, автором «Утопии», а Бэкон опубликовал ряд эссе, биографию короля Генриха VII и трактат «О достоинстве и приумножении наук» (Of the Proficience and Advancement of Learning, 1605), размышление о методах, с помощью которых можно увеличить знания. Бэкон проводил естественно-научные эксперименты и, как говорили, умер от пневмонии, простудившись во время опыта по замораживанию куриной тушки с целью предотвращения ее порчи[99].

Совсем немногие из упомянутых до сих пор «людей Возрождения» могут считаться полиматами в строгом смысле слова. Однако в рассматриваемый период в Европе не было недостатка в разносторонних ученых, которых в то время называли «многознающими» (multiscius – прилагательное, использовавшееся испанским гуманистом Хуаном Луисом Вивесом) или «людьми многих познаний», multiplex scientia, как писал биограф голландского гуманиста Рудольфа Агриколы. Мы уже видели, что для того, чтобы быть ученым-гуманистом и преподавать в университете, требовалось владеть как минимум пятью дисциплинами. Эразм Роттердамский, самый знаменитый гуманист, также прекрасно разбирался в филологии и теологии. Однако продвигаться дальше в исследованиях он не хотел и напоминал своим читателям, что Сократ критиковал интерес к «тем наукам, что не являются необходимыми», в частности к астрологии и геометрии, считая, что должный объект для изучения – это человек. Говоря словами благожелательно настроенного историка, Эразм только «стремился к чему-то типа полиматии»