Целью сборников являлась «зачистка» концептуального наследия свергнутого кумира. Теперь его интерпретация отечественной истории считалась чрезмерно нигилистической. В изданиях принимали участие как «историки старой школы», так и непосредственно ученики самого М. Н. Покровского. Авторы подчеркивали прогрессивную роль централизованного государства (С. В. Бахрушин), а Иван Грозный представал завершителем дела централизации (К. В. Базилевич). Патриотической реинтерпретации подверглась и история Смуты. Если ранее Минин и Пожарский считались контрреволюционерами, то теперь подчеркивалась связь Лжедмитрия с Польшей, а ополчение рассматривалось как проявление национального патриотизма (А. А. Савич). Культ сильного государства и государственного лидера утверждался в статье о Петре I (Б. Б. Кафенгауз). В. И. Пичета писал о народной войне, победившей Наполеона в 1812 году.

В 1935 году была запущена кампания «дружбы народов», нацеленная на сплочение этносов, населяющих Советский Союз. Постепенно в ходе ее реализации отчетливо обозначилось выпячивание роли русского народа, особенно пролетариата. Это еще отчетливее обозначило новый идеологический вектор.

Немалое влияние на трансформацию официальной исторической политики оказали репрессии. Накануне 1937 года официальная пропаганда пыталась сформировать пантеон значимых исторических личностей советской страны. Помимо уже умерших большевиков, сюда вошли, в частности, М. Н. Тухачевский и Н. И. Ежов. Но последовавшие в годы Большого террора аресты показали, что строить героическую пропаганду на фигурах современников крайне сложно, поскольку нередко вчерашние герои попадали в маховик репрессий и становились «врагами народа». Советское руководство вынуждено было обратиться к прошлому, найдя героев именно там. Система, которую ряд исследователей определяет как «национал-большевизм», сложилась именно к 1937 году.

Важным триггером являлась международная обстановка. Внешний мир воспринимался двояко: как объект экспорта мировой революции и одновременно как угроза самой Стране Советов. Руководство боялось реальных и мнимых актов агрессии со стороны недружественных стран (к таким относились почти все), особенно нарастал страх перед мифической внутренней пятой колонной, способной ударить в спину во время решающей битвы. Если в 1920‐е и начале 1930‐х годов активной критике подвергалась колониальная политика царизма и критиковался великорусский шовинизм, то со второй половины 1930‐х все чаще высказывались опасения, что этим воспользуются немецкие, японские и даже финские враги. Теперь необходимо было подчеркивать то, что исторически связывает русский и другие народы СССР. Перед лицом угрозы ставка делалась на идеологическую консолидацию.

Произошла своеобразная реабилитация многих исторических событий. Так, стал активно изучаться опыт Первой мировой войны. Гораздо интенсивнее шло формирование нового, позитивного образа войны 1812 года и ее героев. Определенной реабилитации подверглось даже христианство: теперь его принятие считалось прогрессивным шагом по отношению к язычеству. Примеры можно множить. Ясно одно: уже тогда советское общество идеологически готовилось к мировой войне, и в этой подготовке история играла одну из ключевых ролей.

Во многом это было реакцией на идеологический вызов германского нацизма. В Третьем рейхе история имела структурообразующее значение. Исторические образы являлись фундаментом довольно иррациональной идеологии. Как следствие, внешнеполитическая доктрина нацизма делала особый акцент на мифологизированном прошлом. Советская сторона должна была дать адекватный ответ, в том числе исторический. Отсюда сборник статей «Против фашистской фальсификации истории» (1939). Впрочем, после заключения советско-германского пакта о ненападении антигерманская историческая пропаганда была сведена на нет.