– Что, браток, сломался? – спросил Михаил, заглядывая в открытый двигатель. Молодой солдатик коротко взглянул на него, немного растерявшись от встречи с незнакомым человеком, и нехотя пробурчал себе под нос. – Чёрт её маму знает.

– Мама тут не причём. Ты подачу топлива смотрел? – бесцеремонно поднимаясь на подножку, спросил Михаил, понимая, что эта машина может быть хорошим шансом, чтобы добраться до места. – Может насос надо прокачать?

Парень перестал возиться с двигателем и пристально посмотрел на Михаила.

– Шёл бы ты своей дорогой, друг, не знаю, как тебя там.

– Миша, – в той же непринуждённой форме подсказал Михаил, улыбаясь солдату, и доставая из нагрудного кармана вместе с удостоверением пачку папирос.

– Извини, на дороге всякого народа хватает, – смягчил тон солдатик, принимая ещё не испачканными пальцами папироску. – Вообще-то нам не положено брать пассажиров, но если ты поможешь завести этот старый драндулет, то я тебя подвезу, если нам по пути. Тебе куда? Я-то в Козьмино еду.

Михаил удовлетворённо кивнул и стал закатывать рукава. Через десять минут они уже ехали по накатанной проселочной дороге, миновав похожие на пирамиды, остроконечные сопки Брата и Сестру. Переехав на пароме реку, они окунулись в лес, дорога петляла среди заросших склонов и оврагов, водитель лихо крутил баранку, напевая под нос какую-то послевоенную песню.

– Фронтовик? – спросил он, косо поглядывая на незнакомого попутчика. Михаил отрицательно замотал головой.

– То-то гляжу, больно молод для фронтовика. А выправочка–то военная. По какому делу в наши края? Служба, или так, дело какое?

– По делам, – соврал Михаил.

– Понятно, – протянул водитель, напевая знакомую мелодию. До конца поездки они уже ни о чём не говорили.

Перед поворотом на Козьмино водитель притормозил: – Дальше придётся самому добираться, мне направо.

Михаил выпрыгнул из кабины и огляделся по сторонам.

… – По дороге прямо и вверх, и вверх, так и упрётесь. А дальше, как говорится, некуда. Да и нет там ни хрена, – чем-то недовольный сказал солдатик. Михаил с удивлением посмотрел на водителя, раздумывая, стоит ли уточнять. Новость озадачила его.

– Чего нет? – всё же спросил он, поправляя одежду. Мне сорок четвёртый участок нужен.

– Сорок четвёртый… Ты откуда свалился? Сказал же, ничего нет, чего ж тут непонятного. С весны уже. Зэков, нет, лагерей, стало быть, тоже, и лесопильни нет. Да и жилухи, можно сказать не стало. Там всё на соплях держится. На Угольном ещё остались цеха кирпичного завода, там зэки ещё есть, да и тех скоро распустят. Вот в Козьмино мало-мало скотобаза осталась при лагере. И та наладом. Так что, товарищ младший лейтенант, не знаю, как там вас по отчеству. Счастливого пути.

Оставшись один среди леса, Михаил некоторое время стоял в нерешительности. От вечерней прохлады становилось зябко, он поёжился, и пошагал вперёд.

Он не сразу смог узнать место, где когда-то стояли ворота. Пройдя перед этим посёлок, он не насчитал и десяти домов, в которых могла теплиться хоть какая-то жизнь. Напротив едва освещённых окон одного из бараков висело на верёвке тряпьё, тут же бегали два тощих беспородных щенка, слышались чьи-то голоса. Людей он так и не увидел. Что-то непонятное и неприятное было во всём этом.

Только по маячившим неподалеку силуэтам вышек он догадался, что стоит на территории лагеря. Остатки офицерского дома, столовая, вернее, то, что осталось от длинного низкого сарая, где кормили заключённых, – вот всё, что ему удалось распознать на месте некогда огромной обустроенной, если так можно было выразиться, территории, где он прожил почти три года. В груди защемило. Он так и стоял бы в нерешительности, если бы не почувствовал, что на него кто-то смотрит из темноты. Контуры еще не упавших опорных столбов его барака не давали различить фигуру человека, но Михаил точно знал, что она там есть.