Нескончаемые для успокоения (себя, не худореброго заморыша) расспросы, ужасом искореженные, неузнаваемо чужие лица.

Не стало мира – один не-мир, непостижимого ужаса полный. Рассказала все это как-то раз мне – ни с того, ни с сего… Дедушка с бабушкой восстановились: нитроглицерином, валидолом, валокордином… Спасло их время – лучшее лекарство. Не их в сарай зазвали. Да ничего ведь и не было! Бог не допустил?

Во дворе с уважением вспоминали отлетевшие пальтовые пуговицы – все до единой. Эх, полковник! Рука-то! За ворот тащил, по брусчатке. Кое-кто даже успел сам приложиться до прихода милиции. В общем, все нормально.

Дитя росло. На улицу одно не выходило. Возможные последствия сарая, да и красавца-караима тоже… На прииск «Мама» добровольно убывшего, подальше от тестя-полковника, зам. начальника радиосвязи Черноморского флота, к тому же. Который с бабушкой, дир. мебельного магазина, «все ему дал».

Решил так: дочь потом. Сперва «на ноги встать»! Приеду – гоголем пройдусь, ковер на пол кину, денег на счет, приданое, значит…

Такие-то вещи и развивают в ребенке удивительное чувство музыкальной гармонии, а с нею и слух – абсолютный. Я так полагаю (теперь уже, через сорок лет): абсолютный слух – это когда слушаешь, слушаешь – и не слышишь. Оглушило «absolute» и навсегда, и кругом одни ангелы поют, херувимы да серафимы…

Дитя кучерявое огромнейшими глазами газели (гепардом настигнутой), на двор с деревом-платаном, с кошкой рябой, глядело. Выходить боялось. По улице гуляло с дедом-бабой за руку. На стульчике смешном само себя вертело, а стульчик вертясь подымался. Пока до клавиатуры не возвысил.

Талант удивительный! Сперва мать родная учила. Потом Борис Исакович. В училище музыкальное, в Симферополь, одно-одинешенько в электричке ездило – туда-сюда. Бывало и ночью, в скором поезде, где можно и в купейном на мягком выспаться. Дедушка с бабушкой ничего не жалели с пенсии полковничьей. А гепард, Владимир Николаевич Герберов, как раз из Москвы, в командировку тоскуя сослан – в город-герой. По вопросам радиолокации доктор наук, тридцати семи лет. И в купе как раз увидал. Третьего лишнего, лысоватого в пиджаке кофе-с-молоком, за четвертак отселил. У Герберова эти четвертаки в отдельном карманчике лежали. С проводником уладили мигом – за еще пятерик. Ну, и разговорился с первокурсницей…

А в квартире с видом на Артбухту – бабушка в жемчужно-сером шелковом платье с камеей, на черном столе с львиными лапами суп с кнелями, на кресле-качалке дедушка с книгой, по стенам – боевые друзья, в белых фуражках, в кортиках, – в резных рамках, над ними фрегат в бурю по волнам несется, хрустальная люстра на потолке, ковер на полу, кудряшки за маминым пианино…

Стоял у хлебного минут сорок, а может больше. Идти ли, стоять – все равно. Договорились: к десяти-одиннадцати вернусь. Доктор наук уже откланяется, сказал – проездом, тёщин хороший знакомый-командированный по делу в Киеве, конфеты шоколадные передать. Внученьке дорогой. От близких родственников… Только я-то уже все знал – от неё самой!

На доктора накануне взглянуть хотел. Без которого никак. Девственности лишил, это, во-первых. Из Москвы – во-вторых. А детские впечатления, как известно, неистребимы. И вот, молодая жена (шести месяцев после свадьбы не минуло!) признается. И глазами ранеными: «Жить без него не могу. Хоть раз увидеть – и все!»

У телефонной будки женщина. Ищет что-то в сумке, найти не может. В будке (я знаю) в углу подсолнечная шелуха, окурки. По утрам звонил оттуда в Севастополь – весной, когда к матери ездила. Шкаф открывал и платья ее перецеловывал одно за другим, и накидку, и дурацкое зимнее пальто с огромными пуговицами, которое она упорно носила вместо того, красивого: иссиня-черные кудри по черной норке! Шифоньер стоял вплотную к стене, а там выключатель, так она палочку специальную придумала, чтоб включать-выключать, с петелькой красной шерсти, плетеной на конце – «декоративно»! И гвоздик в стену вбила, палочку за шифоньером подвешивать. Милое чудачество.