По дороге домой она меня корила.

– Что ты маленький, почему у тебя азарт стоит выше разума. У них же никто не выигрывает. Хорошо мне шепнули, что там вообще шариков нет. А то бы ты ещё и в долгу остался.

– Правильно Витёк назвал тебя корреспондентом «Комсомольской правды», хотя судя по тому, как ты мной командуешь, ты не корреспондент, а секретарь комсомольской организации.

– Илья, я действительно работаю освобожденным секретарём комсомольской организации.

– О, мать! Но я уже давно вышел из комсомольского возраста.

В этот вечер секс не примирил нас полностью. Комсомолка осталась при своём мнении, а мне, как всегда, всё стало пофиг.

В самолёте мы сидели в разных местах. А в аэропорту Пулково я увидел, как Ингу окружили. Среди встречавших я заметил высокого худосочного мужика в очках и с шевелюрой длинных тонких волос. Он по хозяйски обнял Ингу и они все удалились. Я решил, что в нашем романе можно поставить точку.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СЕВЕРОДВИНСК – ЛЕНИНГРАД (1980 – 1989 гг)

В КОНКУРЕНЦИИ ДРУЗЕЙ НЕТ

В Ленинграде в родной Академии меня ждал «сюрприз». Я должен отбыть на службу в Северодвинск на должность начальника хирургического отделения госпиталя Беломорской Военно-Морской базы. Не фига себе, пока нежился в лучах ялтинского солнца мою судьбу перекроили.

Когда отправлялся в отпуск знал, что остаюсь старшим ординатором на кафедре Госпитальной Хирургии в Академии. Начальник кафедры Михаил Иванович меня в этом заверил.

Ребята из моей группы уже разъехались, и мне не с кем было перетереть такой пинок с кафедрой. Я вспомнил про верного другана в питейных делах славного грузина Гочу Голуа. Его умение поддержать друга, его широкая душа толкнули меня позвонить ему и напросится в гости.

У него на кухне начался невиданный трёхдневный марафон соплей, водки, биения себя в грудь, жалобы на мировую несправедливость и моих рассказов, как долго шёл я к своей заветной мечте работать на кафедре в Академии, и как это всё рухнуло в одночасье.

Про то, что ещё и обломились отношения с женщиной, единственной, которая смогла затронуть мою душу, я молчал, и даже себе не признавался, что разрыв с Ингой грыз моё сердце гораздо сильнее, чем провал с кафедрой.

Весь этот горький осадок несправедливости я пытался смыть многочисленными напитками из бара Гочи.

– Понимаешь, Гоча, мой адмирал Бец всё сделал для того, чтобы я стал хирургом. А я говно, даже не смог остаться на кафедре. Я же в ту самую автономку, которая решила мою судьбу, о чём я тогда даже не догадывался, собирался как на войну, набрал в два раза больше растворов, антибиотиков и систем для их переливания. Я предчувствовал! Да! Веришь?

Гоча смотрел на меня своими выразительными грузинскими глазами и сочувственно кивал головой. Хороший собеседник, это кто не только слушает, но и наливает, и Гоча делать этого не забывал.

– Старшим в походе тогда шёл адмирал Бец. Это всем нам сулило трёхмесячную каторгу, потому что адмирал сам не отдыхал и не давал продыху всей команде. Учения следовали за учениями. Постоянные учебные тревоги задёргали весь личный состав. Напряжение зашкаливало. И вдруг весь этот напряг, который создавал адмирал, прекратился. Мы тогда уже подошли к зоне своей завесы, это такой квадрат, в котором лодка будет нести боевую службу.

–Сильно тебе твой адмирал в душу запал, что ты забыть его не можешь. А что там с напрягом то дальше?

– Встали мы между японским городом Йокосукой и островом Гуам, где базируется седьмой флот Соединённых Штатов. Наша дизельная лодка хоть и малышка, но для американской АУГ (авианесущая ударная группировка) она представляла огромную угрозу. Во главе у янки Enterprize. Мы были со «штыком», это значит, что у нас на борту торпеды с ядерной головкой. Лодка наша двигалась практически бесшумно, в отличии от атомных ревущих коров. Акустики АУГ нас практически не слышали. И боевое охранение, а оно могло быть до тридцати кораблей, пропускало неслышную лодку внутрь и авианосец Enterprize становился лёгкой мишенью.