– Не рад меня видеть? – Марина появилась на кухне вслед за ним. Поставила бутылку на стол. Уселась возле окна. Достала сигареты. – Мясо не буду.
– Сладкое ты тоже не ешь. Что же тебе предложить?
– Фрукты есть? – Марина достала сигареты.
– Яблоки. Еще есть персики.
– И яблоки, и персики. Ты не ответил на вопрос.
– Да.
– Не рад?! Я предполагала такой ответ, но все же послушалась Сергея. Дура.
– Он тебе звонил?
– Представляешь, – она закурила, изящно откинула головку назад и взглянула на него.
Он всегда боялся такого взгляда. Зная – это игра, не правда, он все же не мог долго выдержать этот взор.
– Он сказал, что ты каждый час спрашиваешь его обо мне. И не звонишь потому, что чувствуешь свою вину.
Розов усмехнулся ее великолепному мастерству, позволяющему любую ситуацию повернуть в сторону собственной выгоды. Сделать свою маленькую оплошность победой.
– Он был прав? – Допытывалась Марина.
– Почти.
– Ты не думал обо мне?
– Я не чувствую вины.
– Сначала ты выгоняешь меня. Потом не звонишь целых два месяца. А когда я, забыв собственную гордость, сама приезжаю сюда, ты говоришь мне, что не чувствуешь за собой вины?! – Она почти кричала.
– Прекрати. Что ты так вспылила?
– А ты не понимаешь? – Она затушила сигарету и поднялась. – Что я в тебе нашла?!
– Мы будем пить вино?
– Подавись ты этим вином, алкаш несчастный! Запомни, никогда я первой не сделаю шаг навстречу. И передай своему дружку, Богданову, если еще раз он мне солжет, то я…
– Ты прекрасно понимала, что каждое его слово – ложь. Неужели ты меня так плохо знаешь?
– Пошел к черту! Завтра я улетаю в Нью-Йорк на три месяца. Реши за это время как быть!
Она залепила ему пощечину и выскочила из квартиры.
Розов откупорил вино.
Люк Морсен.
1958 год
В конце августа в одном из предместий Парижа проходили воскресные скачки. Ипподромная жизнь полна всяких нюансов, которые не понять человеку, здоровому от болезненного пристрастия к бегам. Разговоры, возникающие тут и там в это знаменательное воскресенье на ипподроме, служили самым убедительным доказательством того, что лишь посвященные имели представление о происходящем.
– Я же говорил тебе, не ставь на гнедую…
– …не подвела! Смотри, как она в поворот вошла…
– Черт, я опять все потерял! Где этот сопливый юнец, посоветовавший мне поставить на третий номер?!
– Вы зря слушаете юнцов, мсье. Вот я никогда не ошибаюсь и всего за десять франков дам вам дельный совет, – на какой номер поставить в четвертом заезде.
– Дорогой, мне душно. Зачем ты привел меня сюда? Лошадей я и в деревне видела. Здесь такая давка…
– Я уверен, мне сегодня повезет… Ты посмотри, какой круп! Какие мышцы…
– Делать мне нечего, как только лошадиные задницы разглядывать!
На ипподромах всегда царит атмосфера конюшни. И для многих этот воздух лучше любого парфюма.
В разгар второго забега, когда страсти на трибунах дошли до предела и с кличками гнедых и черных, числившихся сегодня в фаворитах, связывались надежды и чаяния многих и многих, недалеко от ложи богатой публики наблюдал за происходящим молодой человек в неброской, но тщательно отглаженной рубашке. Брюки его тоже ведали тяжесть утюга, хотя и не были новы, а туфли на ногах молодого человека, судя по всему, знали не только чистые мостовые центра Парижа. Он с напряжением следил за тем, что происходило на беговых дорожках, и все время повторял:
– Пятый, только пятый. Я знаю, пятый будет первым.
Тут-то его и приметил Жан-Поль Сольеж. Он только что сделал ставку на третий забег и возвращался на свое место в ложе состоятельных посетителей.
Ударил звон колокола, ипподром вздохнул всей людской толпой, заполнившей его плотной массой от богатых лож до самых ограждений беговых дорожек.