–Гойда! – поднявшись на стременах, закричал Голохвастов, вскидывая над головой саблю.

–Гойда! – взревели дворянские сотни, поворачивая головы в сторону командира.

Взмахнув клинком и вытянув оружие в сторону неприятеля, воевода повернул коня и тронул шпорами его шелковистые бока.

***

Ивашка вцепился в княжеский кафтан и прикусил губу, глядя на два стремительных потока, набегающих друг на друга в лучах малинового заката. Удивительно, но его обида и ненависть к Голохвастову пропали. Он уже не желал зла воеводе, а, сжав кулаки и неотрывно глядя на лихого воина, шептал непрерывно “Господи помилуй!”, моля за того, кто доставил столько неприятных и горьких минут. Голохвастов шёл в атаку впереди дворянских сотен, и Ивашка понимал, как много зависит от этого человека в начавшемся сражении. Выстроившись пологим уступом и удобно разогнавшись под горку, лисовчики глубоко вклинились в русский строй, почти разрубили его, но, увязнув во второй линии, закрутились, потеряли темп. Две волны, встретившись, закипели, взорвались конским ржанием и лязгом стали, превращаясь на глазах в несколько водоворотов из легкой польской конницы, проигрывающей русской в броне и численности. Связанные боем, лисовчики отчаянно рубились, но не могли помочь пушкарям, во фланг которых во весь опор летела резервная сотня Голохвастова. Дети боярские, разухарившись, скакали к беззащитным польским пушкам, не скрывая своего торжества и награждая обидными эпитетами разбегающихся в разные стороны пушкарей, не успевших нанести серьезный урон дерзким московитам.

–Вот оно – знамение! Сбывается, – воевода сжал кулаки и резко повернулся к сотнику. – Всех, кто не на стенах – на вылазку! – зычно скомандовал он, увлеченный открывшейся перспективой ощипать надоевшую артиллерию противника. – Что можно – тащите в крепость, что нельзя – заклепать и пожечь!

Снова открылись крепостные ворота, и бесформенная ватага вчерашних крестьян, подбадривая друг друга громкими криками, размахивая топорами и дубинами, двинулась туда, где разгорелась сеча, рискующая превратиться в генеральное сражение.

Примерившись к бочонкам с порохом и поняв, что вряд ли поднимет их по ступенькам, Ивашка вцепился в кожаный мешок, закряхтел, потянул на себя, но в одиночку с такой тяжестью не справился. Он завистливо посмотрел на кряжистого клементьевского крестьянина Петра Солоту, c легкостью ворочавшего пузатые двухпудовики.

–Быстрее! Быстрее, братцы!! – торопил монастырских слуг и селян стрелецкий десятник, – зелье огненное ещё довезти надоть, да в лаз уложить, да фитиль подвести – подпалить, а латиняне слышь, как наседают!

За стенами монастыря непрерывно грохотала артиллерия. Не достреливая до Терентьевской рощи, где сотни Голохвастова добивали лисовчиков, польские батареи с Красной горы засыпали ядрами монастырский двор и выезды из крепости, стараясь помешать подходу подкреплений к участникам вылазки. С Красной горы, не обращая внимания на огонь монастырских пушек, спускались по направлению к мельнице густые колонны гетманской пехоты. Идти, терпя по дороге пальбу из Водяной и Пятницкой башни, не близко, но намерения их были понятны, а действия решительны. Отдавать осажденным плоды двухнедельного труда – почти законченный подкоп – поляки не желали.

Стрелецкий караул, составив в пирамиду мушкеты и засучив рукава, включился в работу. К Ивашке подскочил Игнат. Вместе они понесли к возку неподъемный мешок, оставляя за собой тонкую черную струйку из внешне совсем не опасных пороховых зернышек; дружно хэкнув, водрузили его на телегу.