настоящего знатока средневековой гравюры насчет одной малоизвестной и уникальной вещи. Она спросила, чья это вещь. Я сказал: моя. На что она засмеялась и спросила, кто автор. Вот тут я ее и поймал. Я сказал, что это и есть причина моего звонка. Авторство этой гравюры под сомнением. Скорее всего, это Михаэль Вольгемут. Для тебя поясняю, что это немецкий живописец, гравер и резчик по дереву пятнадцатого века. Пара его работ пропали во время Второй мировой войны. Поэтому она тут же клюнула. Никто не знает, где и когда могут нарисоваться эти работы. Истомина назначила мне встречу на завтра, на двенадцать.

– Ну и как ты будешь выкручиваться? Где возьмешь гравюру, хотя бы отдаленно напоминающую твоего этого, как его, Вольгемута?

– Обижаешь, шеф. – Андрей хитро улыбнулся. – А друзья нам на что дадены? Саша Гладышев подсуетился. Это его конек: северное Возрождение в Германии. Он обнаружил в архивах мюнхенской пинакотеки кое-что интересное. Естественно, он даст мне очень хорошую фотокопию одной гравюры. А я уже додумаю, что гравюра принадлежит нашей семье и досталась мне от деда, воевавшего в Германии. Или, как вариант, раскрою карты, что являюсь детективом, и выполняю заказ одного влиятельного человека по установлению авторства этой гравюры. Посмотрю по обстоятельствам.

– А дальше? Как ты выйдешь на покров?

– А вот тут, дорогой шеф, мне пришла в голову мысль, когда я поглощал десерт. Знаешь, сладкое всегда стимулирует мою умственную деятельность.

– Не только сладкое. И горькое, и соленое. Лишь бы было что жевать.

– Нет, именно сладкое.

– Да не тяни уже, говори.

– Что, интересно? А вот я возьму и расскажу мадам еще об одной тайне – саламандре Франциска Первого. Естественно, без указания источника информации. Если у нее есть роза Генриха Наваррского, то ее очень заинтересует история о саламандре, которая тоже принадлежала Марии Медичи, как и роза. А потом я перейду к покрову. И намекну, что мне кое-что известно о его похищении. Ну а дальше я, честно говоря, не знаю, – Андрей приуныл, – посмотрю по ее реакции. Я ведь буду, по ее мнению, эдаким богатеньким юношей, имеющим интерес к гравюрам, бриллиантам и всяческим загадкам. Может, я ее разговорю. Я не глуп…

Макс усмехнулся.

– Красив…

Макс закатил глаза.

– Имею успех у женщин, особенно пожилых. Возраст мадам Истоминой – самый мой любимый возраст.

Они оба рассмеялись. И если бы не телефонный звонок, они бы продолжали дурачиться и хохотать. Андрей взял трубку. Звонил Мишель. Андрей говорил с ним по-французски, а Макс с завистью слушал, как катается грассированное «р» у Андрея во рту. Какой красивый язык! Макс вполне сносно мог объясниться на английском. Иногда, когда звонил Мишель, они так и делали – разговаривали по-английски, но это совсем не то. Андрей по-французски говорил свободно, понимал юмор, каламбурил, в общем, что называется, свободно владел иностранным языком.

Это было одним из тех «положительных качеств», которым Андрей разил наповал всех понравившихся ему женщин или, как он их называл, пассий. Вдруг прочтет наизусть Верлена или Элюара. И дамочки тут же влюбляются. Удивительным было то, что, когда Андрей с ними расставался, никто ему не закатывал никаких сцен. Он умел любить радостно и расставаться радостно. И со всеми у него оставались прекрасные отношения.

Андрей положил трубку. Помолчал.

– Ох и любишь ты паузы, Андрюня. Тебе бы в артисты, господин Шустров. Ты бы эти паузы так отыгрывал, что зал рыдал бы, – усмехнулся Макс. – Рассказывай.

– Пока мы тут с тобой работаем с русскими коллекционерами, во Франции, мой дорогой шеф, события развиваются очень быстро. Как я тебе говорил, появился еще один труп. Некий молодой человек – ученик духовной школы и помощник-волонтер у викария, Анри Легран, собиравшийся, по словам его сестры да и всех служителей собора, оставить мирскую жизнь и стать церковным служащим, найден мертвым в своей квартире. Повесился.