Но она сидела, чувствуя, как дрожат ноги. Потом поднялась, вышла из-за стеклянной перегородки, подняла лубок и вернулась на рабочее место.

Зазвонил телефон. Вызывал Охотников.

– Ты на месте? А я только что подъехал, сейчас зайду.

Через минуту он показался за стеклянной дверью, открыл ее и обернулся к охраннику.

– Что там перед входной дверью скомканная пленка валяется? Уберите немедленно.

Он подошел и опустился в кресло для посетителей.

– О чем следователи спрашивали?

– Спросили, все ли ценные вещи на месте. Взяли у меня отпечатки пальцев зачем-то. А еще я звонила сыну Тарасевича в Черногорию, сообщила о смерти его отца и попросила приехать. Сын его тоже интересовался, на месте ли картины. Ведь приедет и все продаст: разрешение на вывоз культурных ценностей ему никто не даст.

– Картины там в каком состоянии? И есть ли что-то ценное?

– Ничего особо ценного. Есть эскиз к диплому «Воскрешение дочери Иаира», но не Поленов и не Репин.

– И уж тем более не Генрик Семирадский. Ведь Илья Ефимыч учился с ним на одном курсе, а потом остался на второй год, зная, что большую золотую медаль, как лучший выпускник, он не получит, следовательно, не будет отправлен на пансион в Италию. Семирадский туда поехал, а через год и Репин. Но этот эскиз надо смотреть. Если это Репин, то ты понимаешь… У Репина как раз перед выпуском сестра умерла, он ездил ее хоронить и вернулся под огромным гнетущим впечатлением…

Он рассказывал то, что самой Сухомлиновой было уже известно, и он знал об этом. Знал, но продолжал говорить, словно гася в себе желание разговаривать на какие-то другие темы.

Елизавета Петровна наклонилась и подняла приобретенный лубок. Поставила его перед Охотниковым.

– Надо же, – встрепенулся бывший сокурсник. – Хороший лот получится. И ведь сюжет замечательный! «Как мыши кота хоронили». Середина восемнадцатого века. На реализацию принесли?

– Никто не приносил: по случаю сама купила.

– Так давай на аукцион выставим. А если тебе деньги срочно нужны, то я прямо сейчас с тобой рассчитаюсь. Двести тысяч тебя устроит?

Она кивнула, потому что не могла сказать и слова – свело челюсти от волнения. Даже в сторону отвернулась, чтобы не видеть, как Юрий Иванович достает портмоне и считает купюры.

– Лубок на аукцион выставите? – еле выдавила она.

– А что с ним еще делать. Поставлю за четыреста. А уйдет наверняка за пятьсот. Сейчас много любителей такого… А что у тебя с голосом?

– Переволновалась на допросе, – ответила она и обернулась к Охотникову, который продолжал считать деньги.

– А-а, – отозвался он, не отрывая взгляда от купюр, – и у нас есть люди, и за границей, которые коллекционируют иконы и лубок. Года два назад мне принесли портрет Алексея Михайловича, выполненный в подобной технике. Так за него на аукционе такая борьба шла! Жаль, конечно, что не удалось перекупить и самому выставить, а так только свои обычные пятнадцать процентов получил, с которых еще налоги платить.

Он положил перед ней пачку.

– Пересчитай. Две тысячи евро, остальное рублями. Так даже чуть больше получается.

Сухомлинова, не пересчитывая, убрала деньги в свою сумку. Они легли прямо на свернутую в трубочку тетрадку.

– С работой консьержки, надеюсь, покончено? – вспомнил Юрий Иванович.

– Нет, требуют отработать две недели.

– Тогда забей себе график полегче. Раза два в неделю – желательно, чтобы в выходные там появляться. Ты мне здесь нужна. С тобой весело работать.

Он ушел. Елизавета Петровна открыла сумку, достала рассыпавшиеся купюры, сложила их аккуратно, а потом впихнула их в кошелек. Снова открыла тетрадку и начала листать, пока не нашла.