Закрыв за гостями калитку, бабушка Рива произнесла политкорректное, но весьма ядовитое ругательство на идише – «куш а бэр унтэрн фартэх» («поцелуй медведя под фартук»). Комитетчиков в стране давно не любили. Обоснованно или не очень – вопрос спорный.

Первое, что Лёнька увидел, когда смог сфокусировать зрение, был покрашенный красно-коричневой краской деревянный пол. Он судорожно попытался сообразить, где находится. Красные деревянные полы были в больнице в Мазари-Шарифе. Неужели он остался в Афгане? Но Лёнька помнил, хоть и смутно, как вылетал из Душанбе в Москву, а оттуда в родной город. Он попытался разложить в голове события последних дней. Вроде бы он видел маму Фаню, бабушку Риву, Яшку и Пашку, но одновременно припоминал, будто бы разговаривал с мамой Софой и играл в шахматы с Борисом Иосифовичем. Помнил, что пил, но забыл, ел ли, и точно знал, что возле его кровати есть высокий порог, через который нужно осторожно переступать, когда идёшь в туалет прямо за дверью. Он попробовал решить проблему привычным способом: закрыл глаза и чутко прислушался, рассчитывая услышать шум окружающего мира и ставшие привычными в Афгане крики ишаков.

Об ишаках, этих горных вездеходах, нужно отдельно сказать несколько слов. Скромный, выносливый и неприхотливый симпатяга обладает пронзительно громким, сильным и неприятным голосом, да ещё и умеет передавать им свои эмоции. Ишак может жалобно выть, жалуясь на хозяина, или, наоборот, это могут быть задорные крики в духе «Эх, жить хорошо! А хорошо жить – еще лучше!» и даже песни – «Иду я весь такой красивый в серой шубе». Переклички ишаков слышны издалека. Заорёт один на правом краю деревни о своём, об ослином, и тут же его услышат и ответят сородичи с левого края. Пара минут, и уже трубный рёв, больше похожий на гудки небольшого речного пароходика, чем на скромное «иа-иа», раздаётся по всему селению.

Привычных звуков Лёнька не услышал, зато где-то за стеной мужской голос с выражением читал сказку. Он собрался с силами и позвал:

– Эй, есть кто?

В дверь заглянула племянница Маргоша.

– Дядь Лёнь, ты проснулся? Бабушка скоро вернётся.

Лёнька, насколько смог, осмотрелся. Точно, он в доме бабушки Ривы, а рядом на стене висит ковёр с замысловатыми узорами, которые в бреду казались ему ползающими змеями.

– А кто там разговаривает?

– Это пластинка.

Одеяло в накрахмаленном пододеяльнике жутко кололось. Он его откинул, но через несколько секунд натянул обратно.

– Дядь Лёнь, тебе холодно или жарко?

– Наверное, холодно.

Маргошка притащила белый тулуп, когда-то привезённый Пашкой из Норильска и по причине малой пригодности в тёплом южном городе подаренный бабушке.

– Держи, мне эти одеяла тоже «кусаются», – она сдвинула неуютное покрывало в ноги и набросила на Лёньку тулупчик с длинным внутренним мехом.

– Так теплее?

– Да, так хорошо. А ты чего не в школе? Сегодня воскресенье?

– Июнь уже. Каникулы у меня.

Июнь? Ему казалось, что ещё должен быть май… Произошедшее вроде бы потихоньку вспоминалось, но пока не связывалось в единую картину.

– Найди, пожалуйста, мой чемодан, – обратился он к девочке.

В багаже были кое-какие подарки, бельё, портмоне и музыкальный диск. Деньги из кошелька племянница положила в буфет, чтобы бабушка брала, сколько нужно.

– Притаскивай сюда свой проигрыватель, – попросил Лёнька. – Вместе будем слушать.

– Это старая радиола, она тяжёлая. Подожди.

Маргоша выбежала из комнаты, и он услышал со двора звонкий голос:

– Захарчик! Захарчик, зайди, помоги мне.

Пришли мальчик-подросток и миленькая девушка лет двадцати в светлой косынке, водрузили на стол массивную байду с поэтическим названием «Дружба». Девушка, едва взглянув на Лёньку, скромно опустила глаза и заспешила на выход.