Ни одной части расквашенной, и раздолбанной, распиленной, и сломанной, вывороченной с корнем, и, наконец, брошенной тут, перед крыльцом, посреди двора, – ни единого куска старинного пианино, с которым она воевала последние три дня – не было. Она свалила остатки сломленного и побежденного врага перед домом холмиком разбитого мусора.

И вот эта куча исчезла.

Бесследно!

Распилить старое пианино, – мысль возникла внезапно, как молния, озарившая темный, погруженный в депрессию мозг, ярким, странноватым светом дармового небесного электричества.

Или это сносило крышу совсем?

Молния. Вспышка. Мысль.

Часто ли решение приходит так внезапно?

Всполох! И красное бесформенное пламя скачет у вас посреди комнаты. Алина недавно видела это во время грозы. Что это было? Попадание молнии в дом? Шаровая молния? Галлюцинация?

Но дом остался стоять, рождая сомнения в подлинности увиденного. Ничего не сгорело и не поджарилось. Все было на местах. Даже крыша. Лишь фантастическая картинка бесформенного красного пламени, возникшего вдруг, ниоткуда, посреди темной комнаты. Пламя существовало мгновение, как будто кто-то ставил эксперименты с природным электричеством, и раз, два, – пробки перегорели.

В эту ночь рухнул ноутбук. Он долго стоял горячим, не включался, хотя вентилятор жужжал. Экран был безмолвным. Темным. Черным. Безответным. По всей вероятности, это была цена за шоу шаровой молнии.

Бесформенная масса мысли о необходимости избавления от хлама, от ненужного ей старого инструмента, давно вышедшего из строя, – копошилась и извивалась в мозгу, пока не заполнила, как медуза, весь объем клеточек черепной коробки.

Ну, все, хватит, – сказала себе Алина.

Стоит, занимает место. Это место не в доме, это место во мне. Я буду дышать этим освободившимся местом. Свободным местом, которое сейчас занимает развалившийся инструмент в моей душе.

Пусть это не мой дом, но и не помойка. Не хочу жить на помойке, в куче хлама, пусть и антикварного. Хотя почему не мой дом? Так нельзя. Этот дом уже почти месяц как мой. Я въехала в него, купив у… Неважно…

Почему они оставили пианино? Не взяли. Да зачем тащить инструмент в Америку? Там своего хлама хватает.

Огромное, старинное.

19 век.

«Траутвейн».

Разноцветные клавиши были из настоящей кости. Желтоватые, розоватые, синеватые, – каждая имела свой оттенок. Как цветомузыка.

Расстроенное, и вряд ли уже настраиваемое, с провалившимися несколькими клавишами.

Дети наверняка были в восторге учиться на нем, – ноты запоминались еще и цветом. Оттенком. Не только по расположению в октаве.

Вот «фа» – она была оранжевой.

Не совсем оранжевой, как плитка на модной кухне.

Нет…

Она была цвета слоновой кости, и лишь чуть-чуть имела окрас в середине клавиши. Немного оранжевый.

А «ре» – была голубоватой. Немного… Но наблюдательному ребенку, сидящему днями за этим инструментом, этого вполне хватало бы, чтобы навек запомнить, – это «ре» – голубоватое.

Алина подумала, что нелегко было долбившему эти клавиши мальчику, или девочке играть потом на обычном, стандартном инструменте, где все клавиши были одинаковые, белые. Они для юного музыканта становились бесцветными, лишались ауры, запаха и настроения. Без всякого характера, они вдруг оказывались чужими, внешними, не принадлежащими к миру звуков, родных и любимых, домашних и теплых. Привыкнув к этому инструменту, ребенок, наверняка, становился музыкальным импотентом. Слишком радужная и теплая была тут музыка, со своим цветом, со своим настроением и временем года.

Клавиши с трудом поддавались. Надо было сильно стукнуть по каждой, чтобы услышать глухой звук струны, исходящий из внутренности деревянного гроба. Как будто покойник плакал и стонал, чудесным образом откликаясь на толчки молоточков, обшитых войлоком.