Открываю холодильник, вытаскиваю продукты для фондю. Наскоро сооружаю сырную тарелку – режу кубиками маасдам, ломтиками пармезан, выкладываю горгонзоллу, в фондю её добавлять извращение – самое место на тарелке. Кисть винограда, грецкие орехи, миндаль. Ставлю розетку с прозрачным мёдом цвета жжёной карамели. Пир на весь мир. Ага, проще надо быть. Гулять – так гулять. И шампанское.

– Решила меня накормить? – голос у Смерти густой, как звук медного колокола, режет пространство и звучит глубоко внутри. – Почему ты решила, что я довольствуюсь сыром и фруктами, а не пью свежую кровь младенцев и девственниц?

– Я не младенец. И не девственница. Много лет как. Так что моя кровь вряд ли тебе понравится. Шампанское? Или Смерть предпочитает чистый этиловый спирт, когда под рукой ни младенцев, ни девственниц?

– Сойдёт. Ну, что проигравшая…

Смерть стоит рядом. Его пальцы, ледяные пальцы смыкаются на моей шее, сжимают, перекрывая доступ воздуха, ногти впиваются в кожу. Я ещё дышу, со свистом втягивая тонкую струйку воздуха. Не думала, что мне нужно много, гораздо больше. Всю жизнь дышала вполсилы. Делала вполсилы. Жила вполнакала. Воздуха не хватает, смотрю в его глаза, прекрасные затягивающие в тёмный омут, в которых пляшут отблески свечей, и уже не жёлтые – бордовые. Краски меркнут, предметы теряют очертания, становятся похожими на мягкие часы Дали, сползают, сливаются в единую серую массу, которая начинает вращаться всё быстрее и быстрее. Тьма накрывает меня. Вдруг воздух с шумом врывается в горящие лёгкие. Пощёчина возвращает к жизни. Голова кружится. Плачу, истерически смеюсь и начинаю нести какую-то чушь.

– Предупреждение, – говорит Смерть. С тебя история. Понравится, продолжим, нет – уходишь со мной.

А я только хотела напиться. И раствориться хоть в алкоголе, хоть в его глазах. Он дьявольски прекрасен. Встреть его где-нибудь в обычной жизни, не поверила бы, что такой, как он может обратить на меня внимания.

– Отказываешься? Как умереть хочешь?

Только что была на волосок от гибели, до сих пор цепенею от ужаса, стоит вспомнить его руки на шее. И вдруг начинаю болтать обо всём, что приходит в голову. Всегда так делаю, лишь бы не остаться один на один со страхом.

– Не отказываюсь. Но рассказывать истории – к ветру. Это он шныряет по свету. Со дня сотворения мира, а, может, и раньше. Я так не научилась. Знаешь, как я хотела разгуливать с ним? Представляешь – я и ветер. Мечтала забраться на гору, и чтобы он рвал на мне одежду, одну на двоих. И рассказывал истории – одну за другой. А я бы слушала, кивала головой, соглашалась. Иногда словечко вставляла бы, да разве он услышит? Он забирался бы в волосы, спутывал так, что только ножницы парикмахера могли бы их отстричь и вместе с историями выбросить в мусорную корзину. Всегда искала места, где могу говорить с ветром.

Когда-то – так же гонялась за смертью, искала с ней встречи. Садилась в машины к незнакомцам, бродила ночами в пустынных парках, резала вены, стояла на козырьке крыши, заплывала так далеко, что волны сносили от берега, а я из последних сил возвращалась и на дрожащих ногах выходила на пляж. У меня где-то сбиты настройки – сломан инстинкт самосохранения. Людей не так боюсь, как оказаться в собственной комнате – одна и в кромешной тьме. Выключатель не могу нащупать, нажимаю – света нет. Свечей тоже. Даже если есть – зажигалка сломана, спички отсырели, батарейки в фонарике разрядились. А рядом, совсем рядом – шорохи, шёпот, чей-то взгляд и ледяное прикосновение к щеке.

Сейчас оказалась нос к носу со своим страхом, разве что комната озарена дрожащим светом свечей, отражающихся в зеркалах и оконных стёклах.