Она улыбнулась и сказала: “Добро пожаловать”.

Дни, недели, месяцы, даже годы спустя, стоило Вадику вспомнить этот их первый разговор (а вспоминал он о нем очень часто), он удивлялся, насколько ему было легко. Его английский был довольно хорош – он много говорил по-английски, когда работал в Лондоне, да даже и потом, в Стамбуле, – но те разговоры никогда не давались так легко. Он мучительно подбирал слова, путался во временах и артиклях, неправильно произносил слова. Но тогда, в дайнере с Рэйчел он говорил так, будто на него снизошло вдохновение. И за весь вечер она ни разу его не переспросила.

Заиграла “Я твой мужчина” Коэна. Вадик рассмеялся. Похоже, Коэн прямо-таки преследует его сегодня.

– Я люблю эту песню! – сказал он.

– Серьезно? – спросила Рэйчел и как будто напряглась.

– А что такое?

– Ничего, пустяки.

– Нет, – настаивал Вадик, – пожалуйста, скажи.

– Я ненавижу эту песню, – ответила Рэйчел.

– Ненавидишь эту песню? Почему? – удивился Вадик. – Парень всего себя готов отдать девушке. Он изливает ей душу.

Рэйчел попыталась смягчить свои слова извиняющейся улыбкой, но высказала все, что думает.

– Ах, он душу изливает, да? Слушай, это просто-напросто предкоитальная манипуляция. Он предлагает ей весь мир, но это только пока она ему не отдалась. Понимаешь?

– Я понимаю, о чем ты, но не соглашусь. Он выражает то, что чувствует в этот момент. Может, потом он и не будет так чувствовать, но это не значит, что вот в этот самый момент он неискренен.

Рэйчел мотнула головой с такой силой, что расплелись косички, и тонкие пряди светло-каштановых волос взметнулись вверх-вниз.

– Леонард Коэн мизогинист.

– Мизо… гинист? – переспросил Вадик. Слово как будто знакомое, но он не был уверен в значении.

– Антифеминист, – пояснила Рэйчел.

– Не понимаю, – сказал Вадик. – Коэн? Антифеминист? Разве он не боготворит женщин?

– Именно так! Я ровно об этом. Он боготворит женщин, но не считает их равными себе. Они для него эдакие священные сексуальные объекты. Нечто, что обожествляется и используется или, скорее, сначала используется, а потом уже обожествляется.

Рэйчел снова отпила своего сидра и спросила:

– Ты знаешь песню “В ожидании чуда”?

– Конечно! Это моя любимая!

– Давай-ка вникнем в текст.

Рэйчел замолчала, вспоминая следующую строчку, и Вадик продолжил:

Рэйчел кивнула и пристально посмотрела на Вадика.

– Понимаешь теперь, о чем там? Наверху сидит мужик, весь в этих своих экзистенциальных думах, обращается к Богу, надеется ощутить благодать Господню, а где-то внизу – женщина. Буквально под ним! Тупо ждет. И чего? Чтобы он на ней женился?

Вадик покачал головой.

Рэйчел хотела еще что-то сказать, но одернула себя. Ей явно было неловко.

– А в магистратуре ты кого изучаешь? – спросил Вадик. – Американских мизогинистов?

– Да нет, вообще-то английских романтиков.

Вот так удача! – подумал Вадик. Отличная возможность увести разговор от щекотливых текстов Коэна, да еще в область, где он мог блеснуть. Он заявил, что знает наизусть все “Сказание о старом мореходе”. По-русски. Рэйчел улыбнулась и попросила прочесть. Он прочел. Рэйчел очень понравилось. Она сказала, что на русском баллада звучит потрясающе, правда, пару раз она все же не могла сдержать смех.

Официант подошел, как раз когда Вадик декламировал последнюю строку. Спросил, не желают ли они чего-нибудь еще. До Вадика дошло, что он подходит уже раз в четвертый или пятый. Пора было уходить.