– Какого черта ты это начала! – вырвалось у Смолиной. – К чему этот сеанс психотерапии?

– Нельзя носить в себе. В какой-то момент ты просто не выдержишь… Как тогда, в детстве.

Не зря говорят: не говори другу то, что не должен знать враг. Сейчас Света была для Смолиной и другом, и врагом одновременно. И самое страшное – она знала про Анну даже то, что никому не следовало знать.

– Света, мне тогда было тринадцать!

– Некоторые привычки растут вместе с нами.

– Эта выросла в желание причинить вред кому-то другому.

Повисла тишина.

– А по женской части… изменений нет? – аккуратно спросила Света. – Ты так и не вспомнила?

Смолина покачала головой.

– Я и не пыталась. Врачи причины так и не выяснили.

– Когда разблокируешь воспоминания – возможно, все пройдет само собой.

– Не верю я в это «само собой». Ни во что уже не верю.

– Если ты не готова – дальше не пойдем. Давай остановимся.

– Нет… – Анна покачала головой. – Если я остановлюсь – я сойду с ума. Теперь нужно дойти до конца, каким бы он ни был.

– Что будешь делать?

– Я хочу понять, что произошло той ночью.

В фарфоровой кружке медленно остывал кофе, за окном остывал город, а Анне казалось, что она внутри превратилась в глыбу льда – ни чувств, ни желаний. Хотелось запустить руки внутрь себя, подцепить эту глыбу, вытащить и разбить о стол этой забегаловки на мириады осколков, чтобы они таяли на полу, смешиваясь с осколками фарфора, разлитым дрянным кофе и слезами облегчения. Хотелось снова дышать, чувствовать, любить. Но этому мешал какой-то предмет, и, приглядевшись, Смолина вновь увидела грязный сверток.

– Три года назад, в ту ночь… кто заявил о пропаже Лисинцевой?

– Людмила Викторовна. Ее мать.

– Контакты в базе остались?

– Тебе зачем?

– Хочу поговорить. Как несостоявшаяся мать с матерью бывшей.

– А стоит?

Анна не смотрела на Свету. Она смотрела за окно, во внешний мир, туда, где было холодно и неуютно. Ветер сорвал с клена почерневший от дождя лист, словно использованный талон на проезд, и швырнул на серый асфальт. Как жизнь Машеньки три года назад, подумала Смолина. Ее тоже вот так кто-то взял и сорвал.

– Вот и поглядим, стоит ли.

И Анна бросила недокуренную сигарету в кофе.

Мать заплакала, а слезы,

Слезы горькие сбегают

Из очей старухи синих

На страдальческие щеки.

Слезы льются, слезы каплют,

Слезы горькие стремятся

От щеки ее опавшей

До груди, дышавшей тяжко.

«Калевала»

Детство Анна помнила смутно. Оно всегда делилось для нее на две части – лето, проводимое в деревне под Питером, и все остальное время, которое Аня жила в городе. Была еще часть детства, проведенного в глухой карельской деревушке у бабушки Виены, – эти воспоминания были особенно яркими. Наверное, потому, что бабушка Виена была единственным человеком, кому было дело до маленькой Ани. Вот только виделись они не чаще, чем пару раз в год. Остальное время Аня была предоставлена самой себе.

Вечно занятая баба Нина отмахивалась от нее словно от назойливой мухи. Мама беспомощно смотрела на дочь и пыталась спровадить поиграть с игрушками. Только много лет спустя Смолина поняла, что ее мама сама не знала, как жить, и не понимала, как воспитывать ребенка. У нее была роль страуса, который при малейшей проблеме засовывал голову в песок. А отец… с отцом у Ани как-то не ладилось. Он работал допоздна, был весь такой занятой и строгий, а дочь игнорировал. Но не свою жену. Аня с завистью смотрела на то, как он отдает приказы ее маме и та с радостью их выполняет. Это было какое-никакое, но общение.

Лето вспоминалось как что-то теплое и приятное. Несмотря на обилие работы в огороде под присмотром бдительной бабы Нины, свободного времени хватало. Вокруг деревни простирались зеленые леса и золотистые поля, среди которых вилась чистейшая река. Это были времена гулянок далеко за полночь и вкуса свободы.