Звонок! Телефон!

– Алё!..

– Виктория, ты?..

– Симона Синьоре. Ты ее зритель.

– Ты что, к нам сегодня не идешь?..

– Мама, не знаю.

– Ты одна?

«Мама, не знаю»…

– Ника уже дома?

– Дома. Мы уже и поужинали.

– Вот и хорошо. Ложитесь спать, мама. У меня ключ.

– А Геннадий… он…

– Всё, мама, всё!

Кассета – та. Она что, с ума сходит?.. Да!.. Отмотать!! Конечно!!!

– «Поиграй со мной»… Умер ты хорошо. Я вошла – ты лежал в дверях ванной, ногами туда, головой в коридор. Приехал врач, глянул: скорее всего, обширный инсульт…

Пропуская свой собственный монолог, Виктория Семеновна останавливает перемотку уже на этом:

– …Чем стала бы жизнь, займись талант своим основательным обустройством или же начни посредственность витать в эмпиреях? Слава богу, что нет ни таланта, ни посредственности в химически чистом виде…

Стоп.

Стоп. Стоп.

Она не слушает. В ушах по-прежнему – то, начало записи, ее монолог в его исполнении. Кого она похоронила?..

Ролик из всплывающих в памяти одна за другой нарезок: отрываемая ею от пола его голова: все и родное, и неузнаваемое, наполовину залитое краснотой… тело на спине, растекшееся на диване, издали, сквозь пелену… присыпанное толстым слоем пудры совершенно чужое лицо в гробу… Викторию Семеновну потянуло к телефону… И что она скажет?..

Парень по вызову, после врача и милиции: «Обычно родственники чуть не под руку лезут. Окружат, стоят. А что по сути? Живые, смотрящие на голого, который ни прикрыться, ни отвернуться не может. Ни дать, ни взять – Рембрандт: обмывающий тело и семья полукругом…» Все это слышала из ванной, куда он погнал ее сменить воду. Больше не подходила. Только разок и глянула, протягивая одежду.

Спектральный анализ пепла?.. Что-то такое?.. «Брось, – сказал вдруг кто-то в голове Виктории Семеновны безжалостно и свободно, – перестань. Какого пепла? Пепла чего? За плитой, в колумбарии, в урне – горстка сожженного мусора».

Выключить холодильник, разморозить! Записать показания счетчика!.. Нет. Нельзя. Не надо…

Просто довериться зрительной памяти. Череда мелких подробностей: от выдвинутой на миллиметр кассеты до надорванного уголка туалетной бумаги. И три волоска («Господи… боже мой…»): на двери холодильника… спальни… и на входной двери… Всё!..

– Ты не забыла: завтра выборы?.. – под скрип кровати мать подает голос из темноты.

– Мама, я не сплю, говори нормально.

– Точнее, уже сегодня… Вечно я не за того проголосую… В прошлый раз, ты знаешь… висят два листка… на участке… – слушала Виктория Семеновна сквозь дрему (кончалась грозившая никогда не кончиться суббота)… – подошла… один из прежнего созыва… богатый… указан доход в листке… другой директор школы… куда беднее… пусть, думаю, его… тот нацаревал… пускай теперь директор… проголосовала… и ты знаешь… что меня дернуло на выходе опять?.. к листкам этим… ну чего я опять подошла?.. шла бы себе и шла… мимо… читаю: директор школы… доход… трудовой путь… в низу самом… в самом низу: член коммунистической партии.

Под утро у Виктории Семеновны стало плохо с сердцем.

– Ну, как ты?.. мама… – проводив врачей, Ника уселась на свою постель в дальней, теперь занятую матерью.

– Ника, мы с папой… у нас есть какие-то сбережения…

– Перестань.

– И квартира. Если что, бабушку не бросай…

– Мама!..

– Это я так. Я понимаю. Инфарктника сразу видно… У меня всего лишь на нервной почве… Помнишь, у папы в первый раз, два года назад: по всему миру фейерверки в телевизоре… помнишь, в вестибюле, в больнице. Все с ума посходили, как же: год с тремя нулями…

– Второй раз тоже в больнице…

– Да-да… через год… дежавю. На том же месте.

– Бабушка называет это «День торговли». Говорит: скоро в каждом месяце будет день какого-нибудь святого… Раньше и слыхом не слыхивали… А теперь: День Валентина, День артиллерии… Пасха, 7-го Ноября… два Рождества, два Новых года… и два Третьих тысячелетия… Торговля счастлива… Вот такая у нас бабушка…