– Не-а… а что там у тебя… вкусненькое…

– Не таскай. Иди мой руки.

– Что им фамилия? Ты, мам, живешь первобытнообщинными представлениями.

– Посмотрим, какими ты будешь жить… через двадцать пять лет… Убери руки… полную, я сказала!

– Хочешь, чтоб я стала, как шарик?

– Вот не вырастут… шарики… будешь знать… Ну, что? Повод для волнений – в прошлом?.. Приняли-таки.

– По-моему, больше ты волновалась.

– Ну, конечно… Кто же еще. Институт на носу. Год пролетит, глазом не моргнешь. Поставь зеркало… Дотянула. Что, нельзя было сразу, со всеми?

– Мам… ты, ей-богу…

– А мне на каждом родительском… два года почти, не ей-богу?.. И, главное, прямо ж не скажут, а все, что можно и нельзя наскребут по сусекам, и при всех: нате, люди добрые, слушайте, радуйтесь… Одна Владлена на всю школу… А так все ангелы… Сиди! Я для кого готовила? Еще скажи: не вкусно…

– Вкусно.

– То-то же… Кстати, о первобытнообщинных представлениях. Чтоб ты знала. Фамилия еще тебя выручит. Уже выручила. Вот она, твоя фамилия, – Зоя Владленовна обвела жестом кухню.

– Где?..

– Вот эта полуторка наша с тобой… моя взрослая девочка.

Под гром посуды, летевший с кухни в комнату сквозь открытую дверь, Владка, с ногами сидя на хлипком диванчике, улыбалась, вспоминая, как вспотел тот, райкомовский, прикалывая ей значок… Сколько ж он вот так за день? Вредная работа… У мамы с посудой всегда так: бурно, но быстро. Вот, уже тихо.

– Влада, – совершенно бесшумно, словно из воздуха, образовалась мать в комнатке-пенальчике, – в холодильнике борщ на два дня и котлеты. Не смей есть холодные. Обещай.

– Опять уезжаешь?.. Обожаю твои командировки.

– Что делать, Влада, что делать… Картошку сваришь сама. В шкафчике гречка, макароны.

– Ма, я пожарю.

– Нет, доча, нет. Это вредно. Вернусь – натушу с говядиной и лучком. Пальчики оближешь. Потерпи. Красивый… – кивнула мать на платье…

– Да уж, придется теперь. Таскать… – протянув руку, подщелкнула дочка значок на школьном платье, переброшенном через спинку стула.

– И мне подарок, пожалуйста. Не забудь.

«Подарок» – пустое мусорное ведро к возвращению матери и вымытая посуда… Влада кивнула, краснея.

– Ты что? Что? М-м?..

– Так… – уткнулась Влада глазами в покрывало, призванное скрыть диванную старость…

Виктория Семеновна опустила глаза. Все могло быть. Вряд ли это и именно так. Но – могло. Собственно, никто ничего не скрывал… Всё – как на ладони… Ветерок пошел по спине. «Не скрывал»… «На ладони»… Что-то в последних фразах вещавшего с экрана насторожило…

Возвратившись к экрану, она поняла, что, задумавшись, пропустила достаточно много. Отматывать назад или…

– …Жора, Гера, Гарик и даже Юра. И все они, все его имена пришли к одному: Георгий Федорович. Не рано? Нет, не рано. Одноклассники, однокашники, друзья детства, отваливая группами и по одиночке, давно уже пересекали эту дельту из речки в море каждый по своей протоке. В море! Вперед! Туда, где все они, Жоры, Геры, насколько хватает глаза – «Георгии Федоровичи»!

Положив телефонную трубку, записав в книжице продиктованные координаты, Георгий Федорович… хотя, бог с ним, с морем – Георгий… Георгий переместился на кухню, к плите, вызывавшей у него, как у новоиспеченного холостяка, чувство, близкое к религиозному. Плита, как и квартира в целом, была в его жизни предметом новым… неродным… как бы навязывающим себя, свою волю… Квартира старалась не отставать, на каждом шагу демонстрируя, что надо в ней жить, надо жить, в ней, надо… а не слоняться из угла в угол. Конечно, надо. Смена пейзажа обязывает. В старой, трехкомнатной, оставленной бывшей женой и ее сыном… ее… сыном, можно было только медленно дожидаться, когда пойдешь ко дну вместе со всеми тремя комнатами: диван, прислоненный к стене, как к причалу баркас… «пулеметная очередь» дырок от извлеченных крючков, прежде державших настенный ковер над супружеским ложем… бегающие по пустому полу «перекати-поле»… понемногу дичавшая в гроте санузла ругань сливного бачка… и эта иллюзия, что все можно было спасти, несмотря ни на что, даже на этот приступ, в каком ему было объявлено, что сын – не его. Бог с ним, с приступом. Рушить зачем? И он… ничего не сделал. Эти жалкие с его стороны попытки, обращенные больше к себе самому. Кто мог представить, что так быстро уляжется… что они… те… вдвоем, целы и невредимы, окажутся там, на том берегу… на каком всегда (дикость) и были… что объявленное сделается чистой правдой, и что он… он… один обретет свободу. Свободу. В трех комнатах, больше схожих не с жильем, а с… В юности он как-то оказался в отдаленном закоулке калининградского порта: ржавые конструкции… ржавые бока морских грузовых гигантов, отслуживших свое… смотрящее бесчисленными пустыми глазницами то в небо, то в свинцовую воду многоэтажное разбомбленное здание… Трехкомнатная была разменена на двух- и полуторку. С доплатой.