– Что такое исключение? – тут же спросила девочка.

– Исключение это отступление от общего правила. Это когда иногда я не ругаю тебя за разбросанные игрушки, например, хотя обычно так и делаю.

– Это, получается, – задумалась девочка, – когда вы с папой едите пиццу вместо еды, которую ты приготовила? Это исключение?

– Да, правильно, – засмеялась Кристина, обнимая дочку. – Молодец! – похвалила она её, продолжая обнимать ребёнка.

Образ смеющейся дочери растаял, словно дым на ветру. В её руках осталась только мягкая игрушка.

«Я не сдержала обещание», – подумала Кристина. «Я обещала ей, что она проживёт долгую и счастливую жизнь, но не сдержала обещание», – прошептала она едва слышно и зарыдала в голос.

Кристина стояла в ритуальном зале и безмолвно смотрела на тело дочери. Она уже не могла плакать, не могла слышать слова соболезнований в свой адрес. Она вообще с трудом понимала, какие силы поднимают её на ноги по утрам и не дают упасть ей в течение дня.

Муж отдалился от неё. Они практически не разговаривали и старались не пересекаться. Каждый из них проживал эту трагедию по-своему и в полном одиночестве. Даже сейчас он стоял не рядом, а по другую сторону гроба.

К Кристине подошла сотрудница ритуального зала и сказала, что время прощания подходит к концу, что им пора уходить и ехать на поминальный обед. Кристина слегка кивнула ей в ответ и склонилась над телом дочери, чтобы в последний раз поцеловать её в лоб. Он был сухим и холодным. По щеке Кристины пробежала слеза и скатилась на льняное покрывало. Она подняла глаза и посмотрела на мужа. Его глаза были наполнены слезами, руки слегка тряслись, но он не решался подойти к гробу ближе, чем на метр. Просто стоял и смотрел издалека. Их глаза встретились, и он тут же отвёл взгляд. Кристина знала, что он тоже глубоко скорбит, но не может выразить это иначе, чем в протесте. Она понимала его, но всё-таки очень нуждалась в его поддержке, а потому злилась на его отстранённость и холодность.

Люди по очереди стали подходить к гробу, а Кристина вышла на улицу и вдохнула свежего воздуха. Она стояла и ждала, когда все соберутся, чтобы ехать на поминальный обед и с ужасом представляла себе это мероприятие. Не смотря на взгляды своей семьи, она была очень далека от всяких православных традиций, типа празднования Пасхи или Радоницы1. Кристина не понимала, почему для того чтобы вспомнить усопшего она должна ориентироваться не на собственные ощущения, а на день в календаре. Она может помнить и скорбеть по ним каждый день, но почему-то должна делать это только в какой-то там по счету вторник после какого-то по счету воскресенья. А что ей запретит приехать на могилу раньше? Или на неделю позже? Или в принципе, навещать её каждую неделю? Это не по-христиански? Это нарушает покой усопшего? Все эти россказни всегда были Кристине чужды и вызывали волну негодования.

В текущей ситуации её угнетали не столько необходимость следовать устаревшей традиции, многие аспекты которой большинство даже не понимает, сколько отведенная ей роль. Кристина была настолько морально истощена, что больше не способна была выслушивать от каждого слова соболезнований или мнимой поддержки. Никаких в мире слов не будет достаточно, чтобы заглушить боль от потери ребёнка, а слушать их было невыносимо. Кристине хотелось сбежать лишь бы в очередной раз не читать в глазах людей выражение скорби и не слышать от них стандартное «Соболезную». Это не помогает! Это только лишний раз напоминает тебе о твоей утрате.

Она с трудом пережила этот вечер и, вернувшись домой с облегчением выдохнула, обрадовавшись, что день, наконец, закончился. Вряд ли завтрашний будет лучше, но ей хотя бы не придётся отвечать на миллионы вопросов и пытаться делать вид, что она справляется. Потому что это было далеко не так.