– Можно! – сурово отрезала домоправительница. – Ещё как можно! И дóлжно!

Я подчинился, но скрипнул зубами от бессилия и досады.

Приходилось менять тактику: «Ведь каждый день пред нами солнце всходит, однако ж прав упрямый Галилей»! И то верно: движенье есть!

Теперь я постоянно сновал, как челнок, путался под ногами благоверной.

– Хватит мельтешить перед глазами! – не выдержала она.

– Надо же двигаться, чтобы не сыграть в ящик!

– Не сыграешь, – угрюмо заверила лучшая из жён. – Ты бессмертен, как русское пьянство. Подумай об этом, коли нечем заняться.

Пока я думал, стоит ли думать о том, о чём и думать-то было тошно, провидение тоже не дремало и явилось в виде почтальонки с письмом от Бакалавра.

«Милый дедушка, Михал Иваныч, заберите меня отсель, – но лучше приезжайте, как обещали ещё два месяца назад. Обещали и не приехали, милый дедушка. А я все ухи вымыл, чтобы телефонный звонок ваш расслышать, все глазоньки проглядел, за околицу сигал (но не Сигал), когда хозяйка-судьба позволяла от постылой застольной работы оторваться. Нет, не едет дедушка: не пылит дорога, не дрожат кусты. Хотел было пешком в деревню бежать, да сапогов нету, снегу боюсь. Не серчай, дедушка, скука такая, что и сказать нельзя, Христом-богом, с которым мы подружились, молю! Я буду тебе табак тереть, а ты пожалей сироту несчастную. Кланяюсь в ножки тебе и баушке. Пущай она отпустит тебя ко мне на побывку. Остаюсь вечно твой Бакалавр-и-Кавалер, но не эсквайр, Эрнестишка.

Все говорят, что нет друзей у Эрнста. А что ему друзья, коль друг его – Христос? (Какой-то классик о себе, а оказалось – обо мне.)

P.S. У меня тоже появился Дормидонт Евдокимыч, такой же философ и поэт, как твой Мушкет-Карламаркса. Шлёт он привет собрату и добавляет: «Приеду я в начале, скажем, …бря: с тобою пить мы будем снова, открытым сердцем говоря».

Возликовала душа, обнадёжилось сердце!

С такой индульгенцией и не получить увольнительную?! Друга прикроет друг! Друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг, а если сейчас я, некоторым образом, подразумевался под «кругом», то эту истину поняла и подруга, прочитавши цидулку. Она уважала Бакалавра и вняла его просьбе, хотя и оглядела меня с долей сомнения.

Были сборы недолги. Я потрепал загривки четвероногих собратьев, от души чмокнул в щёчку любимую хозяйку маленького дома и отчалил на чугунку:

Промёрзшая электричка раскачивалась и дребезжала, словно старый пароход в зимнем море, но всё-таки исправно пересекала волны сугробов, что раскинулись от Мини-Балтики до окраин Города. Позёмка неслась по гребням сумётов. Они искрились дымкой, точно озябшие сизые валы – совсем как когда-то в Норвежском море. Я закрыл глаза и представил себе, что я на стареньком «Кузьме», бултыхающемся у Фарер в ожидании неминуемого. Того самого, что ждали персонажи романа Владимова. Эх-ма, дела давно забытых дней, преданья старины глубокой, как вы, дорогой Александр Сергеич, правильно заметили…

Я снова уставился в окно, прогнав дрёму: однако прав Диоген Синопский – движенье есть! Уже замерцали городские огни.

«Въезжая в этот город, вы как будто чувствуете, что карьера ваша здесь кончилась, что вы ничего уже не можете требовать от жизни, что вам остаётся только жить в прошлом и переваривать ваши воспоминания», – угрюмо размышлял некий герой Салтыкова-Щедрина, и эта фраза всякий раз всплывала в «безмозглом пространстве» (©красный милиционер Петя Осипов), когда за окном возникали жёлтый сортир и дощатое зданьице Сортировки.