– Невозможно научить уму-разуму целый мир, ежли вокруг тебя расплодилися одни дураки и полудурки. С другой стороны, им-то существовать на белом свете гораздо легше, чем нам с тобой, не зря же в народе говорится, што с умом жить – мучиться, а без ума жить – тешиться. Эхма, в отаком несправедливом обстоянии возможностей и заключается вся закавычина! А ведь оттого и недостатки кругом, што у нас дураков непочатый угол, а умных-то людей днём с огнём искать не переискать, верно?

– Вернее не бывает, – не стал спорить его спутник. – У меня в уме столько пословиц не поместится, сколько в них содержится правоспособной информации.

Впрочем, эти слова не удовлетворили добровольного дружинника. Потому Шмоналов ещё некоторое время неприязненно разглядывал Тормоза, желая выискать в нём дополнительные недостатки. Однако ничего не нашёл, разочарованно потряс головой и с громким звуком высморкался наземь – не со зла, а просто ради того, чтобы сохранить лицо перед самим собой.

Из-за алкоголя в голове у него стоял такой шум, будто ему в мозг забивали железобетонные сваи, какие обычно загоняют в землю перед строительством многоэтажных домов. Вдобавок в силу нарастающего возраста добровольный дружинник казался себе похожим на железного коня, прежде резвого, но теперь насквозь потраченного ржой и готового навсегда позабыть о науке сопротивления материалов. Это не способствовало настроению. А ещё у Шмоналова болел живот. Недавно он поспорил со Скрыбочкиным на ящик водки, что за один присест сумеет съесть списанные ботинки лейтенанта вместе со шнурками. И съел, конечно, чтобы выиграть. В ту же ночь добровольного дружинника доставили в больницу и еле спасли от несовместимого с разумом отравления «Перцовкой». С тех пор он страдал желудком… Участковый, хоть и держал на Шмоналова сердце за то, что из всего ящика ему досталось лишь полторы бутылки, но все же сочувствовал товарищу.

– Подавись, – Скрыбочкин отдал конфету дружиннику и пошёл дальше.

Всей своей массивной фигурой он излучал безнадёжное спокойствие и готовность к самодостаточной драке с любыми несанкционированными силами добра и зла.

– А что ж, с паршивой овцы хоть шерсти кулубок, – необидчиво зашелестел фантиком Шмоналов, двинувшись следом за лейтенантом. – Это птица скудноголовая клюёт по зёрнышку, а человеку и конфеты годятся, и пироги-пряники, и мясные продукты, и рыбокопчёности, и сало, и бутербродные изделия, и пиво, и вино-водочный ассортимент, само собой, он же царь природы, ему разное можно, ёпсель-дрюксель, что душа ни пожелает…

Суровый крупнозернистый ветер недалёкого будущего уже стучался в душу добровольного дружинника, однако он этого не чувствовал, шагая зигзагами сквозь умеренные лучи солнца и мечтая об изобилии всего, чем не успел насладиться в должной мере, но бережно хранил в памяти до лучших времён.

Тормоз же, обескураженный ситуацией, оставил мысль о возражениях. Всё, на что он отважился – это подняться со скамейки и молча стоять в принуждённой позе, слегка подогнув левую ногу и склонившись над собственной тенью, подобно измученному непогодой дереву.

Да, Тормоз поднялся и стоял, и смотрел вслед удалявшимся.

Откуда блюстителям порядка было знать, что с этого момента мир для него утратил внутренний рисунок, растрескавшись по всем швам и заполнив неблагоприятное пространство печальными сумерками рассудка…

Уже через несколько секунд Скрыбочкин со Шмоналовым и думать забыли о Тормозе.

А он не забыл. Оттого продолжал оставаться на месте с красными от горя глазами и вывороченной набок челюстью. И не двигался, точно облитый водой на морозе, лишь тревожил свой ум возвратным трепетом несбывшегося.