Мама сказала родителям:

– Не беспокойтесь. Будет у нас как дочь.

Осваивались мы на новом месте довольно энергично. Мебель отец начал покупать ещё до нашего приезда. Это было не трудно – на рынке немцы продавали её очень дёшево, стремясь при этом выменять на хлеб и другие продукты. Думаю, они жили впроголодь. А картины, напоминающие блокадный Ленинград, когда на тачке или саночках везут труп близкого человека, для Калининграда были не редкость. Зима 1947—48 годов там выдалась не по- балтийски суровой, доходило до минус 33 градусов. Такая погода, отягощённая шквальными морскими ветрами, и для здоровяков была не в радость. А ослабленным недоеданием и различными хворями немцам, не привыкшим к таким жутким морозам, она оказалась просто смертельной. Вот они, бывало, и падали замертво посередь улицы. То, что сотворили воины вермахта в России, и что стало злым уделом блокадников, теперь обрушилось по воле стихии на их детей, жён, матерей, стариков здесь, в Восточной Пруссии. Несчастные немцы меж собой с ужасом поговаривали, что это, мол, некий мистический Сам-Иван привёз сибирские морозы на их землю.

Усадьба наша располагалась рядом с немецким кладбищем, простиравшимся прямо за забором. Я, как и всякий мальчишка был необузданно любопытен, а по сему, можно сказать, дневал и ночевал на кладбище, где всё было в диковинку. Словно по линейке расчерченные улочки-аллейки с рядами одинаковых ухоженных могил в каменном обрамлении и с обязательной керамической очень красивой раскрытой библией. Их потом с весёлым гиканьем разбивали наши ребятишки, ура-патриоты. Так они запоздало мстили (по собственному выражению) «гитлеровскому отродью». То, что покойнички старого немецкого кладбища, надо думать, и не слыхивали о бесноватом фюрере – вряд ли понималось или принималось малолетними советскими мстителями. Но об этих и других проявлениях залихватского, бездумного варварства соплеменников в бывшей столице Пруссии надо говорить отдельно.

Сразу у входных ворот кладбища находилась небольшая часовенка. Я нередко видел, как туда свозили на тележках, а зимой на саночках трупы немцев. На гробы, вероятнее всего, не хватало досок, поэтому умерших от голода и болезней немцев их близкие или специальные похоронщики обматывали смоляными канатами, бухтами которых был полон морской порт Калининграда. Складывали эти кули с мертвяками, как обычно грузят мешки с мукой, – навалом, штабелями. Наверное, и хоронили их в братские могилы. Выполнить привычный ритуал похорон у оставшихся в городе жителей не было ни сил, ни средств.

Однажды мама хватилась Валерика, моего младшего братика: в доме нет, в подвале тоже нет, во дворе не видно. На улицу ускользнуть малец не смог бы, калитка на запоре, он его не отомкнёт. Прикинули и решили, что малец пошёл путешествовать на кладбище, проникнув туда через дырку в сетке забора. Там мы его и обнаружили. В часовенке. Он сидел на корточках перед мёртвым немцем-стариком, дёргая смоляной канат, коим тот был обмотан.

– Зачем дедушку завязали верёвочкой?! – хныкал Валерик.

Дом, в котором мы поселились, был, не в пример городским квартирам, большим и удобным. На первом этаже три комнаты: спальня родителей, затем, можно сказать, детская, где размещались домработница Мотя и появившаяся на свет 16 декабря сестричка Верочка, наконец, большая гостиная, где постоянно к нашему немалому семейству присоединялись за столом различные гости. В основном, сослуживцы и приятели отца. К гостиной примыкала длинная вся застеклённая терраса с огромным окном, поднимавшимся и опускавшимся на скрытых в раме тросиках. Причём, всё на пружинных отвесах и достаточно было тронуть раму, как она самоходом уезжала в верхний проём. Чтобы опустить окно вниз достаточно было лёгкого усилия. Как приятно бывало сидеть около раскрытого этого проёма, особенно весной, любуясь и вдыхая аромат цветущих деревьев и кустов!