– Дали ему… десять лет… неделю тому назад…

– Ну вот видите! – сказал Швейк. – Значит, семь дней уже отсидел.

– Он был такой… осторожный! – рыдала хозяйка. – Он сам это всегда о себе говорил…

Посетители пивной упорно молчали, словно тут до сих пор блуждал дух Паливца, призывая к еще большей осторожности.

– Осторожность – мать мудрости, – сказал Швейк, усаживаясь за стол и пододвигая к себе кружку пива, в пене которого образовалось несколько дырочек: туда капнули слезы жены Паливца, когда она несла пиво на стол. – Ныне время такое, приходится быть осторожным.

– Вчера у нас было двое похорон, – попытался перевести разговор на другое церковный сторож от Св. Аполлинария.

– Видать, помер кто-нибудь! – заметил другой посетитель.

Третий спросил:

– Покойного-то на катафалке везли?

– Интересно, – сказал Швейк, – как будут происходить военные похороны во время войны?

Посетители поднялись, расплатились и тихо вышли. Швейк остался наедине с пани Паливцевой.

– Не представляю себе, – произнес Швейк, – чтобы невинного осудили на десять лет. Правда, однажды невинного приговорили к пяти годам, такое я слышал, но на десять – это уж, пожалуй, многовато!

– Что же поделаешь, ведь мой-то признался, – плакала жена Паливца. – Как он здесь говорил об этих мухах и портрете, так и в управлении и на суде повторил. Вызвали меня свидетельницей, да что я могла им сказать, когда мне заявили, что я имею право отказаться от свидетельских показаний, потому что нахожусь в родственных отношениях со своим мужем… Я перепугалась этих родственных отношений – как бы из этого еще чего-нибудь не вышло – и отказалась давать показания. Старик, бедняга, так на меня посмотрел… до самой смерти не забуду. А потом, после приговора, когда его уводили, взял да и крикнул им там, на лестнице, словно совсем с ума спятил: «Да здравствует „Свободная мысль“!»

– А пан Бретшнейдер сюда больше не заходит? – спросил Швейк.

– Заходил несколько раз, – ответила трактирщица. – Выпьет одну-две кружки, спросит меня, кто здесь бывает, и слушает, как посетители рассказывают про футбол. Они всегда, как увидят пана Бретшнейдера, говорят только про футбол, а его от этого передергивает, – того и гляди, скорчится и взбесится. За все это время к нему на удочку попался только один обойщик с Поперечной улицы.

– Это дело навыка, – заметил Швейк. – Обойщик-то был глуповат, что ли?

– Ну как мой муж, – ответила с плачем хозяйка. – Тот его спросил, стал бы он стрелять в сербов или нет? А обойщик ответил, что не умеет стрелять, что только раз был в тире, прострелил там корону. Тут мы все услышали, как пан Бретшнейдер произнес, вынув свою записную книжку: «Ага! Еще одна хорошенькая государственная измена!» – и вышел с этим обойщиком с Поперечной улицы, и тот уже больше не вернулся.

– Много их не возвращается, – сказал Швейк. – Дайте-ка мне рому.

Как раз в тот момент, когда Швейк заказывал себе вторую рюмку рому, в трактир вошел тайный агент Бретшнейдер. Окинув беглым взглядом пустой трактир и заказав себе пиво, он подсел к Швейку и стал ждать, не скажет ли тот чего.

Швейк снял с вешалки одну из газет и, просматривая последнюю страницу с объявлениями, заметил:

– Смотрите-ка, некий Чимпера, село Страшково, дом номер пять, почтовое отделение Рачиневес, продает усадьбу с семью десятинами пашни. Имеется школа, и проходит железная дорога.

Бретшнейдер нервно забарабанил пальцами по столу и обратился к Швейку:

– Удивляюсь, почему вас интересует эта усадьба, пан Швейк?

– Ах, это вы? – воскликнул Швейк, подавая ему руку. – А я вас сразу не узнал. У меня очень плохая память. В последний раз мы расстались, если не ошибаюсь, в приемной канцелярии полицейского управления. Ну, что поделываете? Часто заглядываете сюда?