Она поняла совсем не то, на что рассчитывал Антон.

– Почему?

– Спроси у своих друзей с лодочной станции. Они тебе объяснят.

– То есть она хотела сказать, что корпоративная мораль, даже в рамках временного сообщества, выше общечеловеческой? Но это ведь глупость! Неужели правы те, кто говорит, что женщины глупы? – жаловался Антон своему школьному приятелю Толику, теперь уже студенту-медику с галантной, испанского вида бородкой.

– Не волнуйся, в этом плане у нас мужчины ничуть не умнее женщин. Не любят стукачей, – отвечал Толик, усвоив медицинскую прямоту в своих оценках.

– Я стукач?

– Ты не обижайся, но в России это так называется. В Германии иначе, если это тебя утешит.

Антон покраснел.

– Я лично думаю, что ты прав. Даже с медицинской точки зрения, – сказал Толик, Вообще нужно делать то, во что веришь. А мораль и прочее, это уже дело второе.

И, вглядываясь в лицо приятеля, так живо это говорившего, но глядевшего куда-то в сторону, Антон спросил:

– А ты бы в аналогичной ситуации, как поступил?

– У меня не может быть аналогичной ситуации, у меня другой профиль. Если бы я заметил, что по вине или по халатности моего коллеги, жизни пациента грозит опасность, то, конечно бы, не прошел мимо.

И чем больше горячился молодой врач, тем меньше верил ему Антон, зная, что подследственный, как правило, нервничает, когда лжет.

То есть, последовательно бороться за правду считается в обществе аморальным. Поэтому милиция – это отдельная каста, которой позволена «аморальность», как уступка общественной необходимости. Пределы же этой «аморальности» каждый из членов этого ордена регламентирует для себя сам, и в зависимости от этого менты делятся на «честных» и «нечестных», «плохих» и «хороших», причем «плохой» мент может быть «честным», а «хороший» «плохим» и «нечестным», но и те, и другие уже за рамками нормы с точки зрения обывательской морали. Сплошные фикции, – подумал Антон. Но ему хотелось не выводов. Ему хотелось пригласить Антонину, как раньше, в кино, пройтись с ней по набережной… Он верил в то, что само созвучие их имен не случайно. В юности, вообще, веришь во всякие пустяки.

И он, как будто против воли, пошел туда, где они любили гулять с Антониной. Солнце село и небо, остывая, переходило из медного в зеленоватое, чайки вскрикивали, низко пролетая над толпой, море уже отливало чернилами, волны ударялись мягко о бетонный парапет, и все, как назло, казались счастливыми и шли парами, даже милицейские патрули.

И тут в толпе он увидел знакомое лицо, веселого студента Гришу и с ним того самого парня, Борю, что снабжал его хорошей, местной коноплей. «Ты куда пропал с того раза?» – весело обступили они его. «Да, я никуда, просто…» – отвечал Антон, пожимая им руки и чувствуя, что в этот момент он, как по волшебству, из одинокого становится своим в этой счастливой толпе на набережной. «Че невеселый, братка?» – толкал его по-приятельски в бок энергичный Борис. И они пошли втроем, бодрые, нахально глядя в глаза всем встречным девушкам. Посидели на веранде кафе, выпили по бутылке пива.

– Забьем косячину? – предложил Борис.

Все согласились, как бы нехотя и запросто. За кафе темнели трибуны старой водной станции, фонари остались поодаль.

– Ссаками здесь прет, давай вот сюда перейдем что ли? – сказал Гриша, когда пустили косяк по кругу. Они выдвинулись немного в сторону, и тут же в пяти шагах от них оказался милицейский патруль. Малиновая искра раскуренного косяка полетела в сторону, Гриша с Борисом рванули не сговариваясь. Антон остался на месте.

– А чего это приятели твои побежали? – спросил сержант.