Прошло несколько дней, как Рузинцев, околевая без движения в палатке, отдавал себя господу. Его товарищ, старший матрос, ничем ему помочь не мог, хотя прилагал к этому все усилия. Продукты были уже на исходе и разделенный паек уходил неравномерно. Больной в последнее время отказывался от пищи, бредил. От его ноги шел сильный запах гнилого мяса. Перелом оказался открытым сразу в двух местах. Началась гангрена и нужных лекарств, которые могли облегчить его участь, – не было. Имея винтовку, уже позже, Веретяйло, отойдя несколько миль от берега на юг в тундру, удалось подстрелить двух куропаток, но Рузинцев от приема пищи по-прежнему отказывался. От сильной метели они были укрыты между двух скал, но не от мороза, который стал еще крепче. Когда же больной, обессиленный от болевых ощущений, наконец засыпал, Веретяйло отходил ближе к берегу и подолгу вглядывался в бесконечную мерзлую гряду на север, но движения людей, долгожданной от них помощи так и не последовало. Те не большие пруты веток, безжизненно торчавшие из-под снега, не давали возможности, при их использовании на огонь, хорошо обогреться или приготовить пищу. У Рузинцева стыли ноги, руки, обморозилось лицо. А еще через несколько дней он не приходя в сознание умер. Тело его Остап обложил камнями, чтобы песцы не могли над ним глумиться и ступая по рыхлому глубокому снегу ушел не в сторону шхуны. До нее он знал, что уже не дойдет, – слишком далеко. Время возвращения команды истекло. С обмороженными руками и ногами он не мог уже принести там реальной пользы и исправно выполнять свои обязанности, а мог быть уже только обузой. Теперь он оставлял за собой следы, считая пройденные метры, путался сбиваясь, и начинал считать заново. В глубь материка его вело присутствие самосохранения. Что-то чувствовала душа, не тянуло ее в северные необозримые просторы застекленевшей глади, видел он уже в ней приближение конца своих дней, наступления темноты вечной и ранней в свои даже еще не полные тридцать лет.

Тащили ноги его подальше от того берега, от скал и ждал он помощь, любую помощь от людей. И если не успеют они ему уже помочь, то хотя бы другим, тем, кто над глыбами соленой воды и толщей льда со слабой надеждой верит в свое спасение. По дороге неожиданно сломалась лыжа и несколько дней до прихода метели отчетливо просматривался на рыхлом снегу одинокий след от его унтов. В дороге питался сырым мясом подстреленной птицы и шоколадом, разделенным предварительно на равные дольки, оставшемуся от пайка. Закрывая от изнеможения глаза, он передвигал свои отяжелевшие ноги с каждым разом намечая определенную точку, после которой думал, что больше уже никуда не пойдет, но дойдя до нее, до этого самого места, постояв немного, продолжал двигаться. Садиться не хотел, боялся заснуть и не проснуться. Потом снова считал пройденные шаги; десять, двадцать, сто, вот уже двести, двести пятьдесят. Теперь он открывал глаза, от белизны все расплывалось, но определялся вновь по направлению и снова шел. На ночевку раскапывал в снегу углубление и спал, спал пока инстинкт к выживанию не заставлял его двигаться дальше, не дожидаясь утра. Счет наступающим дням и приходящим сумеркам матрос терял. Время от времени перебирал в памяти то, что с ним было и, радуясь новой прожитой минуте в своей жизни, невольно от холода приходил в себя и уже не с безразличием думал о том, что умрет. Но время это еще не настало, раз он, хоть и понемногу, мог переставлять свои окаменевшие ноги. Через несколько дней позади его увязалось мохнатое черное животное, похожее на северную собаку. Всмотревшись в него воспаленными усталыми глазами, Веретяйло понял, – это росомаха. Зверь, который дожидается своей жертвы, и к моменту, когда она обессилит, совершает нападение.