– Какой его номер?

– Не могу знать! Прикажите спросить Калача – его все знают.

– Точно ли вам известно, что Никандр Петрович ездил в деревню?

– Опричь деревни куда же им было ездить?

– Не был ли он в Москве?

– Извольте их самих спросить об этом. Вернулись они вместе с своим батюшкой из деревни.

– Не болела ли рука у Никандра Петровича в тот день, как он уехал отсюда?

– Не приметил. В то утро я их не одевал.

– Сам одевался?

– Сами. Как приехали ночью, часу эдак в первом или во втором, так, видно с усталости, сбросили пиджак и легли спать, не раздеваясь. Утром, когда я вошел в комнату, они уже были одеты.

– Барин ваш левша?

– Никак нет-с!

– Где был ваш барин накануне того дня, как он уехал?

– Да все дома сидели-с. Целый день были дома и на вечер к Русланову не поехали. Только часу в одиннадцатом они уходили.

– Куда?

– Не знаю.

– В чем был одет Никандр Петрович, когда он уходил вечером?

– А вот в том самом коричневом пиджаке, от которого штаны и жилетку вы отобрать изволили.

– Брал ли он с собой что-нибудь? Например, ножик или бритву?

– Не могу знать.

– Кто шил пиджак?

– А вот, что на Волховской улице портной Фишер. Он всегда на барина работает.

– Был ли пиджак разорван?

– Как можно-с! Чтобы Никандр Петрович разорванное платье надели…

– Посмотрите хорошенько: не похож ли пиджак, лежащий перед вами на стуле, на пиджак вашего барина?

Слуга взглянул на пиджак и сказал:

– Он самый и есть. Только вот заплатки не было.

– Есть ли у вашего барина синее пальто?

– Есть! Обшито лисьим мехом.

– А белая баранья шапка?

– Тоже. Все это есть, как же-с!

– Где эти вещи?

– Должно быть барин их в деревне оставили, так как они надели их на себя, уезжая отсюда, и назад не привезли.

Григорий подписал свое показание и попросил дать ему расписку в том, что брюки и сапоги были взяты вопреки его воле.

Дав ему расписку и отпустив, я послал разыскивать извозчика, возившего Ичалова на другой день после бала Русланова. Рассыльный привел его часа через полтора.

– Вас прозывают Калачом?

– Меня.

– А как ваше имя?

– Евстафий Терентьев, по прозванию Калач.

– Знаете ли вы Никандра Петровича Ичалова?

– Знаю. Я стою на бирже против их дома, и опричь меня Никандр Петрович ни на ком не ездит.

– Когда в последний раз вы ездили с господином Ичаловым?

– Да давно уже не ездили, месяца два, почитай, будет.

– А не припомните ли, куда вы его возили в последний раз?

– На чугунку.

– На какую чугунку?

– На московскую станцию, значит.

– Он уехал один?

– Один.

– Что же, он уезжал тогда из города или ездил только на станцию провожать кого-либо из знакомых?

– Уехали из города. При мне билет до Москвы брали. Мелочи, значит, у них не было, так и велели они: иди, говорят, к кассе, там разменяют.

– В чем был он одет?

– Не приметил: была только на них белая баранья шапка!

– А кто вносил его чемодан?

– Да я, значит, и чемодан внес. Так, махонький был. А там на станции у меня его приняла прислуга.

Я отпустил извозчика.

Ичалова все еще не было. Я опасался, чтобы, узнав об обыске, он как-нибудь не скрылся. Впрочем, я успокаивался тем, что за ним отправился сам Кокорин. Между тем я послал за Аароном, портным Фишером и доктором Тарховым. Когда они прибыли, я поместил их в соседней комнате. Часов в пять поспешно вошел ко мне в комнату прокурор.

– Правда ли, – спросил он меня, – что вы распорядились привлечь к следствию Ичалова и сделали уже у него обыск?

– Правда. Но каким образом это могло дойти до вас так скоро?

– Отец его вбежал ко мне, как сумасшедший, в то самое время, как я сидел за обедом. Он жаловался на какие-то насилия и притеснения. Расскажите, в чем дело?