Демьян чувствовал воодушевление. Он без особых раздумий, вот прямо слёту, нашёл столько перспективных применений для этой технологии, а что будет, если сесть, и нормально, основательно поразмышлять? Наверняка ещё что-то придумается! То, о чём у него, быть может, пока даже нет представления.

Да на этом не просто можно заработать.

Можно подмять всех. Создать целую сферу деятельности. Отдельную. Индустрию памяти.

И он её создаст.

Да.

Мало ли он перебивался с зарплаты до зарплаты. Больше такого не будет.

Пусть жизнь его разрушена, зато новый поворот приведёт его богатству.

Изменения всегда болезненны.

Ничего. Прорвёмся.

Лабораторная пижама была совсем мокрой, особенно штаны, поэтому Демьян, собрав в кулак волю, принял единственно верное решение: прошёлся по комнатам, набрал старушечьего тряпья – кофта и брюки; рубашку надеть он так и не решился – и натянул всё это на себя, задерживая дыхание.

Ничего. Всё это окупится.

Он помнит. Всех и всё. Каждую минуту, каждое переживание, каждого человека.

Все получат то, что заслужили.

Асмира сидела в мокрой одежде, скрючившись около дивана, и тихо шмыгала носом.

Не от шарика. А потому что придумала она очередную глупость, но, столкнувшись с интеллектом Демьяна, помноженном на воодушевление от перспектив, отступила. Как и должно было ей сделать.

Вот. Вот наглядно разница между ними, и дело здесь не в образовании. Не в жизненном опыте, который у него в разы богаче. А в настрое. В умении различить важное. И не просто различить, а предпринять усилия, чтобы это важное вошло в жизнь.

Она: узбекская старшеклассница – ну сколько ей лет? наверняка ведь около шестнадцати, или что-то вроде того – при столкновении с необыкновенным пытается приспособить это к своей жизни, упрощает, спускает волшебство на свой уровень. Так ей удобнее. Даже если довелось бы ей увидеть джинна из их сказок, не удивилась бы особенно: ну а что? Вот, летит. И пусть летит. Значит, так надо. А ей пора. У неё свои дела.

Но он, Демьян, он сразу видит перспективы. Воспаряет. Цепляется за идею. Высокую, недоступную многим. И понимает, где и как можно её развить.

Асмира, едва отойдя от воспоминаний, стала тягать своего борова, поднимать с кресла; когда это не получилось, – он сидел, с любопытством лыбился ей в лицо, пускал в бороду слюни и ничем не помогал – попросила Демьяна. И тут выяснилось, что задумала она вот что: снова отвезти его в Зарядье, пройтись, показать ему их Москву, ту, в которой они были вместе; вот в этот момент, как она намечтала, он всё и вспомнит. И её тоже.

Ничего более дурацкого Демьяну не приходилось слышать.

Боров, растревоженный потугами Асмиры поднять его, начал беспокойно мычать, прятать от неё игрушку, – это оказался белый когда-то, а сейчас неопределённого цвета плюшевый большой зубик – отталкивать её свободной рукой. Асмира деловито, как медсестра, сходила к чемоданчику, – они уже перетащили его с кухни – развинтила термос, пробралась сквозь волосья пальцами борову в рот, прицелилась, разместила шарик, и сомкнула челюсти. Едва успела вытащить свои пальцы.

Боров посмотрел на неё, не раскрывая рта, повозил там языком, почмокал, а потом зажмурился.

Демьян тем временем аргументированно и развёрнуто изложил ей свои комментарии относительно её проекта.

Во-первых, у них нет подходящей для выхода в город – а уж тем более в центр – одежды. То, что на ней сейчас – мокро. Если надеть старушечьи обноски, то хода им обоим будет не далее, чем до первого полицейского. Борова её это тоже касается. Выглядеть в бабской одежде он будет, наверное, просто эпично.