– Ну, и какой же, по-вашему, диагноз? – поджал губы доктор Говоров.

– Огнестрельный многооскольчатый перелом большеберцовой кости левой голени! Вы, как лечащий врач обязаны обеспечить покой конечности больного, ограничить его сотрясения во время езды, это уменьшит боль.

В это время в избу вошел кем-то оповещенный лейб-врач императора Яков Виллие. Повертев в руках осколок кости, многозначительно сказал:

– Сие есть corpus tibiae!

– Что он сказал? – посмотрел я на Говорова.

– Он подтверждает, что это большеберцовая кость!

Виллие вторично рассмотрел рану, достал еще несколько осколков костей и что самое главное остатки одежды.

– Рана сия не слишком тяжелая!

– Вы ошибаетесь, – огорошил я его. – Небольшое отверстие раны и застывшая в ней кровь скрывают сломленную берцовую кость.

– Рана сия не слишком тяжелая! – снова назидательно объявил мне главный врач России.

– Мне непонятно, почему вы считаете рану легкой, если вытащили из нее осколки кости?

Поджав губы, лейб-врач императора ничего мне не ответил, а повернул голову к Багратиону:

– Увы, больше мне здесь делать нечего, и я вынужден покинуть вас!

А после чего удалился, даже не глянув на меня. Если бы я тогда знал, что пройдет, не так уж много времени и у нас с Вилле будет еще одна встреча, когда он будет вести себя в отношении меня уже куда более тихо.

Затем я уже сам обработал рану генерала антисептиком из своей аптечки, и, отвергнув приготовленную Говоровым корпию, аккуратно замотал ногу гигиеническим бинтом.

– Теперь мне нужны две дощечки и тонкая веревка! – объявил я стоявшим поодаль адъютантам.

Когда и то, и другое было доставлено, я, как когда-то учили оказывать первую помощь при переломах.

Покончив с ногой, я велел найти несколько перин и постелить их в дорожной коляске, чтобы князя не растрясло в дороге.

После этого мы повезли Багратиона в Можайск. В дороге у раненого были жар, бессонница, «колючие боли в ране беспрестанно мучили» его.

– Надеетесь ли вы скоро поставить меня на ноги? – спрашивал он, то меня, то Говорова.

– Ничего определенного сказать не могу, так, как настоящее состояние раны до конца мне еще не совсем известно. – отвечал доктор.

– Ну, а что скажите вы? – поворачивал князь голову ко мне.

– Мне состояние раны известно и я уверен, что все у нас с вами будет распрекрасно, – приободрял я раненного, хотя в благоприятном исходе лечения, разумеется, уверен не был.

Уже по дороге на Можайск нас настигло известие, что потеряна батарея Раевского, а наша гвардейская кавалерия отчаянно контратакует противника. Картина между Бородином и Можайском была грустной. Скакала в несколько рядов по большой дороге на лошадях, покрытых пылью и пеной артиллерия. Следом за ней почти бежали пехотные колонны. Тысячи солдат с изнуренными и окровавленными лицами искали свои полки. Кавалеристы еле держались на седлах. Обозы и повозки с ранеными, теснясь, медленно двигались в сторону Москвы. Небо было серо, накрапывал противный редкий дождь.

– Это земля русская плачем по сынам своим! – не удержался я.

Поворотив голову в мою сторону, князь внимательно посмотрел, но ничего не сказал.

В Можайск мы приехали уже вечером почти в темноте. На площадях и улицах Можайска горели костры, подле них вповалку лежали раненые. Слышались крики боли, стоны, молитвы и сочный мат. Для князя отыскали более-менее приличный дом. Это оказался трактир.

Испуганный хозяин, выскочив на крыльцо, заломил руки:

– У меня все почитай под горлышко забито.

– Ничего, потеснятся!

Когда Багратиона переносили из коляски, он не стонал. Это был уже хороший признак, так как в описании состояния Багратиона указывалось, что по приезде в Можайск ему стало хуже. Это значило, что я пока все делаю правильно.