Чтобы смотреть ему в глаза – смеющиеся, с блестящими «чертиками», – мне приходилось задирать нос кверху (а ведь я была в сапогах на высоченном каблуке!). Но даже это не было неприятно. Я не ощущала никакого напряжения, мне казалось, что мы знакомы всю жизнь и лишь по какой-то странной прихоти продолжаем обращаться друг к другу на «вы». И, когда Федору Ильичу удалось наконец вставить словцо, мы оба сильно удивились, что в комнате есть еще кто-то, кроме нас.

– Друзья мои, я рад, что вы нашли общий язык. Но время идет… уже достаточно поздно. Может быть, обсудим наше дело?

– Конечно, Федор, простите меня.

Тень снова легла на лицо Мигеля, но это не помешало ему опять, сверкнув глазами, приложить к губам мою ручку. Затем он пододвинул мне кресло и, обогнув маленький столик, образующий вместе с директорским букву «Т», вернулся на свое место.

Только сейчас я заметила источник коньячных паров: на столике стояла початая бутылка армянского пятизвездочного и открытая коробка московских «ассорти».

– Как вы относитесь к коньяку, Танечка? Это мы тут с горя себе позволили… раз уж с радости не получилось, – извиняющимся тоном добавил хозяин кабинета. – У нас ведь сейчас по программе банкет, Таня. Но какое уж тут веселье… Нам с Мигелем едва удалось улизнуть: он сослался на усталость, а я – на свою язву. Слава Богу, что наш маэстро сегодня тоже исчез пораньше – разнервничался на спектакле, а то бы мы от него не скрылись.

К коньяку я отношусь положительно, тем паче – если мне предстоит минутное увлечение. Так что Федору Ильичу пришлось сходить в подсобку за третьей рюмкой.

– Знаете, Танечка, что для меня самое скверное в заграничной жизни? – спросил испанец, разливая по рюмкам густую янтарную жидкость. – Чертовски трудно достать настоящий армянский коньяк и настоящий российский шоколад. А я, как назло, не могу изменить этим двум привязанностям своей юности!

Мы выпили за успех операции под кодовым названием «Плащ Радамеса», и Михаил Викторович, опять посерьезнев, изложил мне все, что ему было известно об обстоятельствах его исчезновения. Изложил, кстати, весьма толково для творческой личности, которой положено быть непрактичной и сумбурной.

Обстоятельства эти были таковы. Прямо с самолета, как я и предполагала, Мартинес отправился в гостиницу – «привести себя в порядок». На это у него ушло всего полчаса: он торопился в театр к первому антракту – и успел. Уходя, он оставил у себя в номере своего костюмера и гримера, испанца Хосе Мария Эстебана, распаковывающим вещи. Хосе отведен на втором этаже «Астории» номер, смежный с «люксом» его патрона, между ними есть прямое сообщение – этот пункт был специально оговорен в контракте.

На этих словах Мигель запнулся и, прежде чем я успела осознать, что за нехорошая мысль у меня промелькнула, рассмеялся, глядя на меня:

– Ой, Таня, вы не подумайте чего! Хосе не в моем вкусе, у меня, так сказать, классическая сексуальная ориентация. А прямое сообщение между номерами нужно совсем не для этого. Просто все мои костюмы и остальные аксессуары обычно размещаются в номере Хосе – все, кроме плаща Радамеса. И, знаете ли, не очень сподручно бегать со всем этим хозяйством по коридору туда-сюда. Это обычная практика всех гастролирующих артистов. Кроме того, Хосе еще и прекрасный массажист. Одним словом, я без него как без рук.

Этот незаменимый Хосе остался в мартинесовском «люксе», занятый крайне важным делом: он должен был распаковать, тщательно осмотреть, если требуется, привести в порядок и определить на хранение в специальный шкаф с сейфным замком бесценный хозяйский плащ (когда Мигель между прочим обмолвился, что на отделку последнего пошло четыреста граммов чистого золота и 628 бриллиантов, рубинов, сапфиров, изумрудов и прочих камней различной величины, – мне стало просто дурно!). По опыту на это «священнодействие» у Хосе обычно уходит от полутора до трех часов времени – в зависимости от того, как «плащик» весом почти семь кило перенес дорогу. Но на сей раз египетской одежке не суждено было попасть в сейф!