– Девки, домой!

– А новая жизнь? – полюбопытствовала Черная Роза.

– Не состоялась. Будем довольствоваться старой.

– Что так?

– Со старым мужиком новую жизнь не сделаешь, так что пока перебьюсь одна. Он, правда, сильно против.

– Женат?

– Был. Не раз.

– Нищ от алиментов?

– Это ему не грозит. Его «обнищить», по-моему, не может целое монгольское племя. Там всем хватит и еще останется. Но – стар!

– Поэтому и успел.

– А ты?

– Я неудачник, мурзик! Одну тебя родил.

– Дед, у тебя еще есть мы, – совсем серьезно, супя брови, заметила Черная Роза.

– У тебя разноцветье, – добавила Рыжая Бестия.

– Всё, девки! Пора мотать удочки, а то у деда тут, похоже, свои важные дела намечаются, – устало вздохнула Женька и многозначительно перемигнулась с Эдит Ивановной.

Все трое быстро собрались, подпоясались, как говорит в таких случаях Женька, и испарились.

Эдит наконец спала со мной и у меня. Было волшебно!

Ранним утром она, увидев, что я собираюсь на службу, прямо с постели сказала так, как будто продолжила какой-то разговор:

– Когда развезешь свои конвертики и пакетики, приходи к нам. А то Паня, похоже, опять собирается прощальные письма писать. Как бы только на этот раз не с продолжением.

Я уже стал понимать ее интонации. Эта мне не понравилась. Я вскинул глаза и присел на краешек кровати.

– Что стряслось?

– У нас квартиру отбирают. Всю. С потолками и стенами, даже с полом. Так что мы все вместе, я, Паня и музыкальный алкоголик, возможно, очень скоро переедем на твою мелкую жилую площадь. Потому что больше, похоже, некуда.

Я быстро уехал на службу, почти в забытьи возил туда-сюда какие-то конверты и пакеты и поздно вечером был уже у Боголюбовых.

С этого ли все началось? Или с того вагона метро, когда я читал похищенную музыкальным алкоголиком в своей же семье книжку Грэм Грина с Паниной закладкой? Или, может быть, с драки на Новослободской?

Сейчас это уже неважно. Но – началось…

Иногда мне снятся старые сны. Они яркие и реальные. Длинный коридор, в который выходят десятки крепких высоких дверей. Я бегу по коридору, стараясь прижиматься к стенам. За мной несутся такие же, как я, в зеленых касках, в тяжелых бронежилетах, с короткими автоматами, с гранатами, со скорострельными пистолетами и со страшными зубатыми ножами. Мы жутко топаем ногами в высокой шнурованной обуви.

Дальше бывает по-разному – то взрывается что-то, то кого-то прошивают ножом, то стреляют, то бьются в рукопашную до последней крови.

Иногда это – самолет, или поезд, или корабль. Но всегда – одни и те же лица, тот же железный топот тяжелых ног, взрывы, выстрелы, сдавленные крики. И командный шелест радиостанции через наушник.

И главное, ни слова, ни кадра выдумки. Просто идет бой. Не маневры, не отработка чего-то там, а настоящий бой. Это – не сон. Это детальный просмотр жизненного опыта в ночное время. Один на один с опытом.

У Боголюбовых за столом сидели все, кто намеривался очень скоро переехать на мою малогабаритную жилую площадь.

– Это уже было, – сказал я. – Фарс какой-то!

– Где было? – это Паня, прожилки на ее щеках из сизых стали красными, лицо лоснилось от пота.

– В кино. У четырех баб отбирали квартиру, а старый генерал ее им отбивал обратно. Потом пели «тумбалалайку» всей десантной частью, а посрамленный нувориш тонул в Москве-реке.

– Хорошее кино, – закивала Эдит. – Но в жизни страшнее. До «тумбалалайки» дело обычно не доходит. И десантники, как правило, антисемиты. Если не все, то их командование – точно. И вполне осознанно.

– Причем здесь антисемиты?

– В нашем случае ни при чем, – гордо заявил музыкальный алкоголик Геродот, – мы чистой крови.