– Сребролюбив монах. – Лев криво усмехнулся. – Ну да на такое дело и пяти гривен не жаль.

Он посмотрел на морду медведя на стене. Во взгляде князя пылал огонь злобы. Мирослав, посмотрев на него с испугом, незаметно перекрестился.

Листья с низко свисающих над Лугой плакучих ив кружились в воздухе и падали на речную гладь. Подхваченные быстрым течением, они уносились прочь, а на смену им летели всё новые и новые, и было в этой нескончаемой череде что-то печальное и трепетное. Альдоне подумалось, что людская жизнь напоминает это движение листвы. Как один лист сменяет другой, так и всякий человек приходит в мир в назначенный ему срок, совершает добрые и худые поступки, а затем исчезает в волнах времени. Вослед ему приходят дети, внуки и тоже проходят по жизни своей чередой. А жизнь коротка, как короток грустный, безнадёжный полёт листа под порывом ветра.

– Альдона! Сестрица! – раздался сверху голос юной Ольги, снохи князя Василька. – Чего стоишь тамо, у брега?!

Спохватившись, Альдона поспешила навстречу подруге.

…Седьмицу назад Альдона вырвалась из Холма во Владимир, упросив Шварна и Юрату позволить ей навестить старого Василька и его семью. Здесь, окружённая вниманием добросердечной Добравы и весёлой, жизнерадостной Ольги, молодая галицкая княгиня отдыхала душой, ей было намного спокойней, чем в Холме, рядом с властной свекровью и норовистыми боярами. Беременность её стала заметной, чрево округлилось, Альдона уже не мучила себя вопросами, чей же это ребёнок. Почему-то ей хотелось, чтобы была дочь. Вот вырастет она, и отдаст её Альдона замуж, куда-нибудь, где поспокойнее, куда не дойдут полчища мунгалов, не доберутся с огнём и мечом ливонские рыцари-крижаки. Одно тревожило княгиню – как там без неё Шварн. Не занемог бы опять, не простудился б где. Шварна ей почему-то, особенно в последнее время, становилось жалко.

– Чего грустная ходишь? – спрашивала Ольга, когда они поднимались по лестнице на крыльцо терема. – Давеча купцы приезжали, от бесерменов, столько всякого товару навезли – ахнешь! Ткани серские[130], бархат, зендянь пёстрая. Сапожки сафьяновые. Матушка платов себе накупила, ещё шубу лисью, князь Василько тож, мой Владимир у купчины одного на торгу саблю присмотрел. Говорит, харалуг[131] персидский, самый что ни на есть лучший. А ещё давеча посол приходил, от Ногая какого-то, из Орды. Кониной от него несёт и ещё гадостью какой-то. Да так мерзостно. Фу!

Ольга смешно наморщила курносенький носик. Альдона, посмотрев на неё, не выдержала и хихикнула.

– Забавный такой, маленький, кривоногий. И шепелявит.

– Он по-русски говорил, без толмача? – спросила Альдона.

– По-русски, токмо слова коверкает безбожно.

– А нынче, чей вон то конь у крыльца стоит? Гляди, у коновязи. Али опять какой татарин?

– Опостылели они, татары сии. – Ольга вздохнула. – Ладно, хоть дозволили князю Васильку стены во Владимире возводить.

Альдона посмотрела в сторону, где кипело строительство. Там жужжали пилы, стучали топоры, мужики в посконных рубахах тащили баграми огромные дубовые и буковые брёвна. Неподалёку на уже возведённой стене возле башен воины в кольчугах и остроконечных шлемах крепили на кожаных ремнях пороки, устанавливали в бойницах самострелы.

– Эй, Олекса! – окликнула Ольга дворского. – Ну-ка, ответь. Чей то скакун на дворе?!

Дворский Олекса, добродушный старик, седой, с ласковой улыбкой на лице, ответил ей:

– От князя Льва, из Перемышля, гонец.

– Зачастили гонцы! Стало быть, али пир грядёт, али рать! Примета верная! – Ольга неожиданно расхохоталась.

«Смехом страхи и тревоги свои глушит, – подумала Альдона. – Лёгкая она. Николи не тоскует, не печалуется».