Таким образом, основное внимание в данном исследовании уделяется трем моментам. Во-первых, я прослеживаю использование и эволюцию представлений о политическом величии в российском дискурсе: в частности, в той его части, которая связана с международным положением, и с того момента, когда государства – предшественники России начали осмысливать и утверждать свое особое положение по отношению к соседям. Во-вторых, я выявляю переломные моменты в российском понимании политического величия и реконструирую концептуальную эволюцию понятия великая держава как последовательность этих фундаментальных семантических переломов. В-третьих, я уделяю особое внимание последствиям смыслового переплетения российского понятия великая держава со смежными понятиями, появившимися и использовавшимися в более широком международном контексте. Однако, прежде чем начать, стоит подробнее обсудить семантику российского понятия великая держава и сравнить его с некоторыми западными аналогами, поместив его тем самым в глобальный контекст.

Современные политики и публицисты часто придерживаются разных мнений о том, что такое great power. Тем не менее в их риторике, по крайней мере на Западе, можно обнаружить несколько общих предпосылок. Для западных политиков и публицистов это понятие имеет смысл только в нескольких взаимосвязанных контекстах, первый из которых – ресурсы и реляционность. Great power – это статус в международной системе, который обычно приписывается нескольким государствам, которые хорошо обеспечены ресурсами, сопоставимы между собой и более могущественны, чем большинство других акторов. Поэтому, например, когда кто-то на Западе пытается оценить, применим ли к России такой статус, это часто сводится к измерению ресурсов и возможностей России и сравнению их с ресурсами и возможностями других государств.

Например, по мнению Джонатана Адельмана, к России такой статус вполне применим: в частности, потому, что она на момент написания его статьи тратила на безопасность 49 миллиардов долларов в год, имела 1790 единиц стратегического ядерного оружия и 140 миллионов человек населения (из них 13 миллионов – с высшим образованием), а также потому, что по некоторым из этих параметров она сопоставима с США и превосходит другие крупные державы, такие как Япония или Индия43. Аналогичным образом Стивен Фортескью оценивает экономический потенциал России в сравнении с другими могущественными государствами и приходит к выводу, что, хотя «Россия хочет вести себя как великая держава [great power]… существуют серьезные препятствия, неподвластные политической воле, которые ограничивают ее экономический потенциал»44.

Второй контекст, который всегда сопровождает обсуждение на Западе, – это нормы. Считается, что великие державы несут большую ответственность и должны поддерживать всеобщий мир и порядок. Или, по крайней мере, этот аргумент «всегда… выдвигается для обоснования их права вето в Совете Безопасности ООН»45. В западном понимании великие державы должны быть высокоморальными охранителями международной системы, а их величие как таковое должно «зависеть не от [их] военной мощи, а от [их] способности поддерживать баланс сил в мире»46. Поэтому, когда Россия ведет себя деструктивно, как это было в 2014 году после вмешательства в конфликт на Донбассе, ее часто упрекают в том, что она недостойна статуса великой державы. Так, после присоединения Крыма Барак Обама назвал Россию «региональной державой» и настаивал на том, что она напала на Украину «не по причинам собственной мощи, а из‑за собственной слабости»