– Ну, что ты, сынок, не волнуйся, наверное у тебя еще не вся последовательность событий восстановилась, и что-то перепуталось. В Переславле тебя нашли, вернее недалеко от города, зимой….

– Ладно, – вынужден был свернуть разговор Андрей, – наверное действительно несколько перепуталось. Я ведь оклемался-то всего как часа три назад.

Вскоре пришла медсестра и попросила маму закончить свидание с сыном, поскольку он еще очень слаб и слишком продолжительная беседа может ему повредить. Тем не менее, когда мама ушла, она занялась с Андреем ходьбой, и в конце занятий он, хоть и безумно устал, но довольно сносно передвигался по палате.

– Прекрасно, – сказал Анатолий Яковлевич, который еще раз навестил Андрея в конце рабочего дня, – думаю, через пару дней можно будет переводиться в общую палату. Пообщаться с другими больными вам будет очень полезно – так вы быстрее восстановитесь, к тому же войдете в курс событий, что на белом свете произошло за эти десять лет. Между прочим, в нашей стране тоже немало всякого случилось, и похоже мы стоим на пороге больших перемен, хоть после стольких лет застоя в это трудно поверить. – Затем доктор ушел, распорядившись, чтобы дежурная медсестра сделала Андрею на ночь укол снотворного, поскольку самостоятельно в ближайшее время спать он наверняка не сможет, а организм все равно нуждается в отдыхе. Вскоре ушла и медсестра, а Андрей остался наедине с обрушившимся на него потоком воспоминаний, и с несколькими загадками, которые в картину этих воспоминаний явно не вписывались.

Последующие дни в больнице были для Андрея днями переоткрытия мира. Через пару дней, убедившись, что он быстро идет на поправку, Анатолий Яковлевич перевел его в кризисное отделение на долечивание. Кризисное отделение было элитным в больнице, с палатами не более, чем на 2—3 человека, хорошим питанием и спокойной общей атмосферой. На самом деле под этим ничего не значащим названием скрывался психоневрологический профиль стационара, там лежали больные с явными психическими отклонениями, правда тяжелой психиатрической патологии, наподобие шизофрении и МДП там не было. Потому-то Андрей не встретил там ни Наполеонов, ни Достоевских ни Гагариных. Отделение скорее напоминало клинику неврозов в миниатюре, лежали там в основном невротики с различными депрессивными синдромами, а так же привилегированные алкоголики и наркоманы, прошедшие в других специализированных больницах курс интенсивной терапии, и поступившие сюда на долечивание. Так что контингент отделения в основном страдал неглубокими психоневрологическими отклонениями, и нуждался, по большей части, в психологическом и физическом покое. Атмосфера в силу этой специфики поддерживалась здесь максимально спокойная, комфортная, и никакого особого лечения, помимо физкультуры, гипноза, электросна, бесед с психологом, а так же легких транквилизаторов и снотворных, там не проводилось.

Соседи по палате достались Андрею вполне интеллигентные: непризнанный художник авангардист Коля, и редактор поэтического сборника «День поэзии» Дмитрий Палыч – оба алкоголика, прошедшие курс детоксикации в наркологическом диспансере, и поступившие сюда на курс реабилитации. Андрей быстро возвращался к своему прежнему, долетаргическому состоянию: набирал прежний вес, кожа обретала нормальный цвет и тургор, и один за другим восстанавливались его провалы в памяти; оставались только некоторые нестыковки событий, которые его по-прежнему беспокоили. Так в его сознании твердо держалась уверенность, что в летаргию он впал в конце мая 75 года, после злосчастной попытки убить Туранцеву, получившую лабораторию вместо Лианы. События эти он очень хорошо помнил, а из истории болезни и рассказов мамы следовало, что его нашли на берегу Плещеева озера в конце февраля – и куда делись эти три месяца его полноценной жизни, было также совершенно не ясно. Так же существовал провал его жизни в Трускавце: из него он помнил только тот момент, который яркой картинкой стоял у него перед глазами после возвращения в сознание, и как выяснилось из беседы с мамой, этого события в действительности вообще не было. И еще одному своему чувству он не мог найти объяснения: это странная уверенность, что в течение 10 лет его летаргического сна, он жил в каком-то другом мире, но припомнить что-нибудь конкретное из этой жизни ему никак не удавалось.