Черные тени метались по коридору.

От кромки до кромки оставалось пять шагов. Четыре. Четыре.

– Ну же! – поторопил Ольбрума Клембог.

Старик затрясся.

– Не… не могу, – выдавил он. – Помоги… Помоги, Кеюм.

– Что?

– Сложи половину знака… веди ко мне… Что-то не дает…

Ольбрум дышал тяжело. Лицо потемнело, крупные капли пота дрожали на лбу.

– Что за день такой!

Клембог скрипнул зубами.

Семь кяфизов льдисто звякнули. Пальцы сложились, поймав невидимые нити аззата. Кромка дрогнула.

– Я взял, – сказал гауф. – Взял. Замыкаю.

Ольбрум устало опустил левую руку.

– Давай, Кеюм. Вместе.

Ощущение было, словно он движет гору.

А гора упирается. Гора тяжела и своенравна. Не гора даже, целый хребет. Хребет Йоттифа. Сдвинь его, сдвинешь мир.

Клембог зарычал.

Расстояние между кромками сузилось до трех шагов и замерло. Гауф и его цольмер тянули ладони со сцепленными пальцами и никак не могли дотянуться друг до друга.

Это как с кяфизами, понял Клембог. Как с кяфизами.

И тут басовитый гул родился в третьей спальне, холодным воздухом вырвался наружу и потек по коридору, осыпая пыль и шевеля ткани и шпалеры.

– Что? Что это? – побледнел Кредлик.

– Ничего хорошего, – прошипел гауф.

Слепой латник поднял на звук голову, а затем, царапая мечом плиты пола, побежал в незамкнутый аззат.

– А-а-а, шерстяная задница!

Худой Скаун, выскочив, встретил тварь у кромок, железо ударило в железо, ржавая пластина отлетела в стену, латник махнул рукой, и чудовищный меч просвистел у Скауна над головой. В следующий миг в порождение нифели вонзилась секира Хефнунга и увязла у того глубоко в груди, пробив доспех.

Латник покачнулся.

– Ох-хо-хо! – проорал Титус. – Видели?

Жуткий меч снова распорол воздух, заставив сектиля отскочить, а Худой Скаун, не мешкая, вонзил лезвие латнику в подмышку, найдя там мягкую пустоту вместо отбитой пластины.

– Получи!

Черная с фиолетовым оттенком кровь брызнула под ноги.

Тварь скрючилась и застыла высокой, железной, исходящей дымком статуей. Но между ног у нее, скребя когтями, уже пытался продраться выползень. Косматый, упорный, он выполз до половины, щелкнул клыками.

И распластался с ножом га-йюн в желтоватом черепе.

– Ха! – удивился Худой Скаун, оглянувшись на Кредлика. – Метко.

– Ничего мальчишка, – одобрил Хефнунг.

Кредлик покраснел.

А в щель уже стремились новые твари – прямо по латнику, сбоку, по потолку.

– Да что ж ты! – простонал Клембог.

Кромка не двигалась.

Мало того, гауфу показалось, что ее что-то медленно отжимает назад – по доле, по ногтю, по гречишному зерну.

– Ты чувствуешь, Ольбрум? – спросил он, пытаясь удержать аззат в побелевших пальцах.

– Такое… бывает… – прохрипел старик. – Дави, дави сильнее.

Клембог выругался.

Упокоенного латника под напором ловцов со звоном опрокинуло на пол, Худой Скаун заскакал между мелькающих серпов, отбивая мечом наиболее ретивые выпады. Хефнунг орудовал секирой, заставляя ее вращаться свистящим стальным обручем. Костяные конечности отрубало и подбрасывало в воздух. Выползни получали по зубам и с шипением отскакивали назад. Кредлик добивал раненых, вонзая ножи га-йюн.

Четырехрукий латник и несколько ловцов не смогли уступить друг другу и завязли между кромками, слипшись в желто-ржавый ком, скрипящий, подвывающий, ощетинившийся мечом и серпами. За ними, напирая, толпились новые твари – те, кому было название, и те, кому еще не было. Кость, шерсть, мертвая плоть, железо и зубы.

Нифель любила разнообразие.

– Титус, – слабым голосом позвал Ольбрум, – вызывай своих. Всех… сюда…

– Всех? – обернулся Хефнунг, врубившись в ловцов как дровосек.

– Всех. Боюсь, не удержим.