Все доводы отбросив прочь,
Я пренебрег его советом:
Наиба виделась мне дочь.
Я не испытывал тревоги,
Вооружился и верхом
Пустился в путь, но по дороге
К Хуршилову заехал в дом.
Три дня гуляли мы сначала,
Затем письмо мне дал кунак,
И на углах письма стояла
Печать наиба – важный знак.
Приехал в Чох – и прямо к другу,
Но только сел я на топчан,
Как слышу вдруг: на всю округу
Вблизи ударил барабан.
Зурна откликнулась, и в паре
Пошли вовсю они играть.
Явился тут знакомый парень
И стал на свадьбу приглашать.
«Я не пойду, не жди, мой милый», —
Сказал я, выйдя на балкон,
Но затащить почти что силой
Сумел меня на свадьбу он.
А там уже царит веселье,
На каждом праздничный наряд.
Мужчины пьют хмельное зелье,
И сласти девушки едят.
Гуляют шумно офицеры,
Пируют чохцы-молодцы,
И гордость их не знает меры.
Иль впрямь бессмертны гордецы.
Я встречен ими честь по чести
И обижаться не могу.
Сижу не на последнем месте
Я в их пирующем кругу.
И ту, в ком я души не чаю,
Немало удивившись, вдруг
На плоской крыше замечаю
В кругу судачащих подруг.
Она казалась куропаткой
Среди ворон. И вижу я,
Что знаки подает украдкой
Мне ненаглядная моя.
Но горцы устремили лица
Вдруг на меня. И отчего
Вино так часто стало литься
На дно стакана моего?
Раздались крики: «Спой что-либо…»
Мне песня принесла успех.
Что я воспел в ней дочь наиба,
Все догадались, как на грех!
Одни ушли, покинув праздник,
Другие пить могли три дня.
И офицеры с неприязнью
Теперь смотрели на меня.
Известно: гордецам из Чоха
Я ненавистен был всегда,
А тут и вовсе дело плохо —
Со всех сторон глядит вражда.
На сердце у меня тревожно —
Вокруг соперники одни.
И пить, и есть я осторожно
Стараюсь то же, что они.
Был самовар – урод проклятый —
На край стола поставлен тут.
Гляжу, тревогою объятый,
Мне чашку чая подают.
«Чтоб зазвенел твой голос чудно,
Мол, чашку чая выпей, друг».
Я выпил. Петь мне стало трудно,
И бубен вылетел из рук.
Но подхватил его я снова,
Запел, не свесив головы.
Мол, нарвались не на такого,
Пал духом, думали? Увы!
И, выразив им уваженье,
Папаху сняв, я вышел прочь.
Мне вскоре на краю селенья
Наиба повстречалась дочь.
Она стоит и плачет горько.
И я, не чая в ней души,
Спросил: «О ясная, как зорька.
Кто умер у тебя, скажи?
Зачем, когда пируют люди,
Покинула, в слезах, гнездо?»
– «Печальней дня уже не будет,
Мне отвечала Меседо. —
В питье твоем была отрава,
Не понял знаков ты моих.
Без жениха осталась пава,
Покинул милую жених.
Испил ты черный яд коварства.
Аллаха я молю сейчас,
Чтоб он послал тебе лекарство,
От неминучей смерти спас.
Всем сердцем я к тебе стремилась,
Теперь печали предаюсь».
– «О, если бог пошлет мне милость,
Я счастья нашего добьюсь.
А коль не избегу могилы,
Свиданье ждет на небе нас.
Прости, мой дух теряет силы,
Язык немеет первый раз». —
Так отвечал я ненаглядной,
Той, без которой свет не мил,
И, в путь отправившись обратный,
Я в Чохе сердце позабыл.
Я, умирая, молодежи
В свой смертный завещаю час:
Носите траур вы, но все же
Пусть радость не покинет нас.
Душою сокрушаться долго
По всем умершим вам нельзя,
Иначе жизнь пройдет без толка,
Пройдет без радости, друзья.
Нагрянет старость к вам, и будет
Не до веселия тогда.
Цените, молодые люди,
Веселье в юные года.
Все в мире смертны, и, поверьте,
Я мысль о чохцах прочь гоню,
Но знаю, не уйти от смерти
Поставившим мне западню.
Чанка (Тажутдин)
>(1866–1909)
Чанка (Тажутдин) родился в с. Батлаич (ныне Хунзахский район) в бедной крестьянской семье.
Романтически приподнятые стихи поэта, в которых возвеличивается красота горянки, по своему строю близки к фольклорным произведениям. Это способствовало широкому распространению их среди аварцев.
«Когда б за стройность награждал невест…»