– Это просто какой-то кошмар, – сказала я без всякого желания продолжать этот жуткий разговор.

– На вот, выпей, – сказала она, долгим, пристальным взглядом окинув меня и протягивая банку с квасом. – Могу, если хочешь, налить водки по стопарику.

– Нет, что ты, спасибо.

– И ладно. Да она у нас тут плохая. Многие травятся. Или выпьем всё-таки?

Я покачала головой, взяла квас из её рук, стала пить большими глотками коричневую густую жидкость, оглядывавая поверх тонкого стеклянного края банки комнату – стол, стены, стулья, кровать, печку, хозяйку… Она уже совсем родственно смотрела на меня. И вот теперь, словно по какому-то волшебству, в этот самый момент ощущение знакомости и близкого даже родства между нами было таким всамделишным и живым, и казалось таким надёжным, что мне сделалось всё равно, что будет ещё сказано и произойдёт между нами: мы уже, на этот вечер хотя бы, стали задушевной роднёй. Она встала, походила по комнате, потом хотела, было, присесть рядом на скамеечку, но вдруг резко обернулась к окну, замерла, будто прислушиваясь. Потом, с фальшивинкой в голосе, наивно сказала:

– Хорошо без мужиков.

Свет, падавший из сеней, на какую-то секунду испещрил её поблёклое лицо резкими тенями, сразу как бы состарил её. Гладко зачёсанные набок волосы тускло блеснули. На ней сейчас было надето домашнее тёмно-вишнёвое платье без лифа, длинное, до щиколотки, с очень большим, даже для её комплекции, вырезом, глубоко открывавшим усталую грудь и всю в складках шею. Полные ноги были босы. Большой палец сильно выступал вперёд и был немного загнут – видно, косточки её сильно донимали. Уютно цвыркал сверчок за печкой. Я стала незаметно разглядывать комнату. На столике в углу стоял компьютер – похоже, первый «пентюх» с громоздким монитором. Девочка лет двенадцати, молча и ловко, двигала фигурки игры «в войнушку». Хозяйка вышла, какое-то время её не было, она занималась чем-то в сенях, и я, чтобы хоть чем-то заняться и не сидеть истуканом, подошла к девочке. Та, совершенно не обратив на меня никакого внимания, быстро закрыла игру и поставила фильм. Я посмотрела на чернобелый портрет Хэма на стенке, потом вернулась на своё место. Девочка по-прежнему не замечала меня. Но вот в комнату вернулась хозяйка, непринуждённо согнала меня с табуретки, услужливо подставив стул в цветастом чехле, ласково коснулась моего плеча и сказала, как бы подбадривая или утешительно:

– Дома всё же лучше спать, чем на вокзале. Я кивнула.

Она ответила с улыбкой:

– Ещё бы…

Потом вдруг остановилась и злобно посмотрела на дочь, лицо её вспыхнуло яростью.

– Опять?! – крикнула она и, подбежав к столику, рванула провод из сети.

– Мам, ну нельзя так компы выключать, надо санкционированно, – втягивая голову в плечи, несмело сказала девочка, обнаружив довольно красивый, почти уже женский голос.

Однако под строгим взглядом матери она тут же вышла из-за столика и легла на кровать вниз лицом.

– И зачем эту дрянь только выпускают! – ругучим голосом сказала хозяйка.

– А что она смотрела? – спросила я.

– Да эти дебильные фильмы… «про это».

– Что именно?

– «Основной инстинкт».

– Это классика.

– Классика? Это бредятина самая дешёвая! Что про эти инстинкты фильмы снимать? Разве что для психиатров да следователей по уголовным делам.

– Некоторые любят, – сказала я.

– Любят! Ещё бы не любили! Здоровых людей уже совсем скоро не останется. А ведь из-за этого тоже люди мозги ломают. Да, ломают, – с усилием повторила она, напрасно надеясь на мою поддержку. – И ещё как! А дети-то этого не понимают. Смотреть их, эти фильмушки, – всё равно что ковыряться в помойной яме. – Так сказала она, глядя в сторону дочери, и добавила: Помойка она и есть помойка, сколько в ней ни ковыряйся.