– Но откуда вы знаете, что это будет за завещание? – гневно крикнул Гаусс.

– Вы думаете, он может решиться… что-нибудь изменить в документе?

– «Что-нибудь изменить!» – передразнил Гаусс. – Он просто перепишет завещание, как ему захочется.

– Там стоит имя Папена!

– А будет стоять его имя… «Богемский ефрейтор» – президент Германии?.. – Гаусс ударил рукой по подлокотнику. Но ладонь только глубоко ушла в мягкую кожу, не издав даже сколько-нибудь громкого звука.

– Но там стоит подпись отца.

– Вы же сказали, что эту подпись должны были сделать вы, вы сами… Так что же удивительного в том, что вы сделаете ее еще раз, когда он потребует?

– Господин генерал! – Оскар выпрямился и выставил грудь, как должен был сделать германский офицер, если его оскорбляли.

– Сейчас не до обид, – резко оборвал его Гаусс. – Если вы поклянетесь мне, что не пойдете на это… Впрочем, нет, даже в таком случае я вам не поверю…

– Господин генерал!.. Это слишком!

Но Гаусс, не обращая на него внимания, продолжал:

– Только в том случае, если у меня будет храниться текст завещания, изложенный вашей рукой и скрепленный вашей подписью, я буду почти уверен в том, что вы не пойдете на то, чего потребует Гитлер. И то вы видите, я говорю «почти»… На свете больше нет никаких гарантий ни от каких подлецов.

– Ваши годы и положение, господин генерал, – сухо проговорил Оскар, – избавляют вас от необходимости выслушать то, что на моем месте должен был бы сказать офицер. – Оскар вставил в глазницу монокль и, гордо подняв голову, зашагал к двери. Но, сделав несколько шагов, он вернулся к столу и с изумлением уставился на то место, где оставил недописанный текст завещания. Он даже пошарил по столу рукой, словно не верил собственным глазам: лист исчез.

Оскар вопросительно посмотрел на сидевшего сбоку стола Гаусса. Тот сидел, сцепив сухие пальцы у подбородка, и смотрел куда-то в пространство.

Оскар хорошо помнил, что он перестал писать в тот момент, когда из-под его пера вышло имя Папена как преемника умершего президента. Да, он это хорошо помнил…

– Господин генерал…

Гаусс продолжал сидеть неподвижно и смотреть так, будто перед ним никого не было.

– Это… это… – запинаясь, бормотал Оскар, не находя нужного слова.

За него продолжил сам Гаусс:

– Это ничуть не хуже того, что вы уже сделали и что еще сделаете.

Гаусс поднялся с кресла коротким, быстрым движением. Оскар так же быстро вышел.

Цихауэр держал руку Асты в своей, внимательно разглядывая ее. Потом опустил руку на черный бархат платья, отошел на шаг и, склонив голову набок, еще раз полюбовался. Узкая белая кисть с едва заметной просинью жилок, с тонкими длинными пальцами лежала на бархате, как драгоценное произведение ваятеля.

– Завтра сядем за работу, – сказал Цихауар.

Аста подняла свою руку и с усмешкой посмотрела на нее.

– Это не очень любезно в отношении дамы: не найти в ней ничего лучше рук. А теперь, – она встала с софы, на которой полулежала, – покажи, что ты сделал для отца.

– Мы с ним не сговорились…

Цихауэр взял стоявший у стены большой картон и повернул его лицом к Асте. Аста отшатнулась. То, что она увидела, было ужасно. Написанное художником лицо человека было олицетворением себялюбия, алчности, самодовольства, трусости. В лице не было портретного сходства с ее отцом, и вместе с тем нельзя было ошибиться: это был Вольфганг Винер.

– Завтра я снесу это в магазин, – сказал Цихауэр. – Тот, кто хоть что-нибудь понимает в искусстве, немедленно купит портрет…

– Ты не сделаешь этого!

– Тогда пусть он купит его сам. Тысяча марок – и ни пфеннига меньше! Я не желаю умирать с голоду.