Первый день войны наложил на лица людей резкий отпечаток. Нельзя было спокойно смотреть на потемневшие и осунувшиеся лица матерей: так они были сосредоточенно скорбны, строги. Они не плакали, провожая сыновей на фронт. Плакать они будут по ночам, чтобы никто не видел их слез: ведь на их плечи ложится теперь вся тяжесть по сохранению семьи – основы социалистического общества.

Пробовали крепиться и молодые, пускаясь на самые разнообразнее милые хитрости, чтобы только не выдать своего безысходного горя, разрывавшего на части их сердца. Они то смеясь рассказывали о невинных шалостях детей, то озабоченно хлопотали около дорожных вещей, то вдруг, вспомнив, бежали выпустить из сарая поросенка и приходили с подпухшими глазами и свежей пудрой на побледневших щеках.

– Представь, Ваня, каким шалуном стал наш Витя, – весело тараторила двадцатилетняя жена бригадира тракторной бригады Андрусенко Ивана Поликарповича, птичница колхоза имени Фрунзе Евдокия Петровна, или просто Дуся, пришедшая на проводы мужа в школьный двор, где работал призывной пункт. – Посадила я его на пол и говорю: «Витечка, посиди смирненько, не шали, а я быстро-быстро сбегаю к лапе». А он говорит: «Мой папа. Зими к папе». И цепляется за юбку. Пришлось отшлепать. Прихожу со двора, а его нет. Витя, Витя, а Витя не отзывается. Глядь, а он под столом сидит, скатерть стянул и подушкой закрылся. «Ты почему сюда забрался?» – спрашиваю я его, а он отвечает, надув губки: «Мама плохая. Я её не люблю».

Пока мать жалуется на проделки сына, мальчик взобрался на колени отца и теребит его за нос, не обращая никакого внимания на те серьезные обвинения, которые продолжают сыпаться в его адрес.

– Ты, сын, должен слушаться маму, – наставительно говорит отец, подбрасывая на руках родное существо и не сводя с него восхищенных глаз. – Маму обижать нельзя.

Толстый мальчик, растопырив пухлые ручонки и вытаращив от испуга выпуклые серые глаза, смеется, а потом, сделав серьезное лицо, шепелявит:

– Исё. Я буду слусатца маму.

Отец еще выше подбрасывает сына, потом, поцеловав в обе щечки, передает жене, сердце которой все это время замирало от счастья.

– Бери, жена, сына и береги. Да и о себе не забывай. Чай не на век расстаемся.

– Ваня, Ванюша! Пиши чаще, – только и может сказать жена, едва сдерживая подступившие рыдания.

Иван Поликарпович глубоко затягивается цигаркой и выпускает такой густой клуб сизого дыма, что на мгновение его лицо совсем закрывается дымовой завесой.

– Крепкий табачок, – заикаясь произносит Иван Поликарпович, вытирая выступившие от едкого дыма слезы.

К двум часам дня были готовы к отправке в армию две группы мобилизованных. Как только заработали моторы и мужчины двинулись к автомашинам, женщины заволновались, послышались рыдания.

– Страшно мне! Душно! – истошно кричала молодая женщина в коричневом платке, разрывая ворот и царапая до крови белую грудь.

– На кого же ты покидаешь меня, горемычную! С кем буду доживать я свой век? – причитала пожилая женщина с бледным лицом, повиснув в изнеможении на руках двух девочек-подростков.

– Мама, мама. Успокойся. Ну что ты так при всех? Ведь папа скоро вернется, – успокаивали девочки свою маму.

Высокий, плечистый, грузный кузнец Нефедов Василий, обняв свою белокурую и полногрудую жену, знатную доярку колхоза «Красный май», гудел над ухом:

– Не робей, Даша! Исполняй свою работу, как и раньше, помогай Красной армии. Что там! Все равно победим супостата.