Как только Степан удалился на значительное расстояние, Даниил по-хозяйски сложил оставшееся жареное мясо в сумку и быстрым шагом, почти бегом направился в сторону шалаша. Отверстие в шалаш было очень узким, пришлось пролазить на четвереньках. С минуту глаза привыкали к полумраку. Наконец, его взору предстало убранство этого убогого убежища. На земляном полу лежали мелкие еловые и сосновые ветки. Сверху они были укрыты толстым слоем сухого сена, на котором лежали четыре шерстяных совершенно новых одеяла. В головах валялись рюкзаки, набитые соломой. У Даниила голова поплыла кругами при виде такого богатства. Что-то мерзкое, низменное медленно рождалось в его голове. Всё это должно принадлежать ему одному. Он напрочь забыл, что он струсил, и только благодаря Степану всё это попало к нему в руки. Данилка стал лихорадочно искать причину, по которой он имел право обладать имуществом бандитов. И он нашёл-таки эту самую триклятую причину. Она заключалась в том, что Степан никогда не возьмёт чужого для себя лично, но обязательно сдаст или в сельсовет, или в милицию. А там сплошное жульё, моментально всё оприходуют в пользу нуждающимся детям Германии. Или хуже, индусам, но только не своим. Свои крепкие, закалённые и сильные, как дети, так и взрослые. О стариках и говорить нечего. Они стальные, эти старичьё, особенно двужильные старухи. Ей бы пора и на отдых, а она, смотришь, волокёт какую-то поклажу своим воронятам, а сама еле передвигает ноги. Они не привыкли к роскоши и даже не знают о её существовании. Таких бы людей в Англии королева в музеях держала, а у нас на них пашут, оттого мы и сильны.

В дореволюционной России люди, особенно в деревнях, долго не задерживались на этом свете, жили мало, редко кто из крестьян дотягивал до пятидесяти годков. Уже в сорок лет мужик обрастал шерстью и выглядел немощным дремучим старцем. Тяжёлый всепоглощающий труд, эпидемии, болезни, повседневные тяготы и лишения, вековая бедность, нищета и антисанитария исподволь подтачивали здоровье землепашца – всё это незаметно, но неуклонно заканчивалось смертью в столь молодом возрасте. Их жизнь представлялась им в их же сознании неприметной и запрограммированной по одному сценарию с самого рождения: жить смиренно, по заповедям церкви, и безропотно, тихой поступью, покоряясь судьбинушке своей, двигаться под сень Всевышнего…

Поэтому сменялось людское поколение безсуетно, незаметно, как вода в тихо текущей реке. И только в покорных душах они уповали на Божью милость, а духовенство между тем цвело и расползалось по империи, как раковая опухоль.

Это уже замечено, что чем хуже живётся народу, тем пышнее расцветает религия и милитаризация страны. Военные срочно выискивают врага, берут власть в свои руки и приводят страну к разорению или даже, в худшем варианте, к уничтожению.

С приходом советской власти уклад и благосостояние крестьянства не улучшились, да и быт тоже, поэтому резких изменений в лучшую сторону народ не почувствовал. Правда, грабёж мужика стал очевидней и наглей.

При царизме терпение крестьянина теплилось на пределе, но тяжкий повседневный труд и богобоязненность заглушали даже мысль облегчить свою обездоленную участь, да они, в принципе, и не знали, что жить можно по-другому. Только безвыходное отчаяние вынуждало иногда устраивать бунты непокорности отдельным угнетателям. А так, терпели и прощали. Вздыхая, крестили лбы и с тупым остервенением впрягались всё в то же ярмо.

И жили бы они, и дальше продолжали терпеть, не ведая своих тайных бед, если бы на их головы не свалились просветители-гуманисты, приехавшие из-за кордона революционеры-утописты да доморощенные смутьяны-бездельники. И давай расшатывать устои первобытно-общинного строя, так умело веками поддерживаемые царскими феодалами и духовенством.