– Сейчас направо, – сказал он мне, и мы свернули во двор.

– Вот и мой отчий дом, – произнес Жемчужный, полной грудью вдыхая утреннюю прохладу.

Прямо перед нами стояло пятиэтажное строение времен Никиты Хрущева. Оно совершенно ничем не отличалось от ряда других домов, но Костя отозвался о нем с такой интонацией, как будто перед нами возвышался дворец. Обшарпанные стены с облупившейся штукатуркой, грязные, пыльные подъезды, в которых поздними вечерами обожала отираться пьяная молодежь. В общем, все, как при советской власти.

– Какой этаж? – спросила я.

– Четвертый.

Я запрокинула голову и профессиональным взглядом отметила, что попасть в любую квартиру на четвертом этаже через окно никак невозможно. Не знаю, для чего мне могла понадобиться в будущем подобная информация, но если придется браться за расследование обстоятельств гибели Георгия Сякина, то осваивать детали пора уже сейчас.

– Ну, что, пойдем? Или будем стоять здесь? – прервала я Костину затянувшуюся ностальгию.

– Пойдем, конечно, – он направился к подъезду.

Я двинулась следом за ним.

На четвертом этаже перед обитой красным дерматином дверью он остановился.

– Ты не будешь возражать, если я представлю тебя маме как свою невесту? – Жемчужный повернул ко мне голову.

Я вздохнула. Даже здесь приходится столкиваться с этим вопросом, который висел надо мной, как дамоклов меч.

– Не буду, – ответила я. – А почему бы тебе не сказать, что я частный детектив? Ведь именно в этом качестве ты привез меня сюда.

– Перестань, – поморщился Костя. – Зачем ты хочешь вызвать во мне чувство вины?

– Я думала, тебе это чувство недоступно.

Он ничего не ответил и уверенно надавил на кнопку звонка. В квартире послышалась переливчатая трель, а вслед за ней и приближающиеся шаги. Дверь открылась, и перед нами предстала пожилая женщина лет шестидесяти пяти. Это и была мама великого актера Константина Эдуардовича Жемчужного. Или Сякина, кому как больше нравится.

– Костя! – увидев на пороге сына, она со слезами бросилась ему на грудь.

Полагаю, это произошло не только потому, что мать и сын долгое время были в разлуке и жутко соскучились друг по другу. Скорее, женщине давно требовалось выплакаться, но подходящего плеча поблизости не находилось. Еще бы! Для матери самое величайшее горе на земле: пережить своего сына.

Сякина была небольшого роста, полновата, волосы абсолютно седые. Одета во все черное, включая платочек на голове. Горе еще больше надломило и без того немолодую женщину, и она с трудом переставляла ноги. Глаза у мамы Жемчужного были красные, и, может быть, не столько из-за слез, сколько из-за бессонной ночи.

– Как ты, мама? – заботливо поинтересовался Костя.

– А как я могу быть? – в тон ему ответила она. – Стараюсь держать себя в руках, но получается неважно.

Тут она заметила меня, отерла тыльной стороной ладони слезы с лица, поправила на голове платок и сказала:

– Здравствуйте.

Я ответила ей взаимным приветствием.

– Мама, это – Женя, – представил меня Жемчужный, взяв за руку. – Моя невеста. Женя, это – моя мама. Вера Николаевна.

– Очень приятно, – добродушно произнесла она.

– Поверьте, мне также, – сказала я. – Костя много рассказывал о вас. Примите мои соболезнования.

В ответ она только кивнула.

– Женя, ты побудь здесь, – Жемчужный все еще держал меня за руку. – Хорошо? А я отлучусь ненадолго.

– Мы пойдем на кухню, – взяла инициативу в свои руки его мать. – Хотите чаю?

Предложение было неестественным, и я прекрасно понимала, почему. Бедной женщине просто хотелось мысленно уйти от происшедшего любыми путями.

Я ничего не ответила, и мы с Верой Николаевной отправились на кухню, покинув Костю.