Шум, суета… снуют туда-сюда:
Бомжи, бандиты, бляди, лесбиянки…
Кругом – сплошной вертеп, сплошной сортир!
Все – злые: нищие, «крутые»,
И бесконечные текут автомобили.
Стоят дома с историей своей.
Вот здание. Была в нём коммуналка.
Там люди жили, многие – всю жизнь…
Дежурили и в ванной, и на кухне.
А всё же разъезжаться было трудно…
На кухне – хлам;
Быт – многих храм;
Вновь капает проклятый кран;
В Москве кругом царит ислам.
Горит приевшийся экран;
Пойду приму феназепам.
А за окном – подъёмный кран
Упрямо роет котлован…
Базарят фракции на съезде;
Разбита лампочка в подъезде;
Шалят расшатанные нервы…
Покой в деревне… Да, покой в деревне…
Ещё на сегодня – выпить осталось;
Завтра осталась – одна усталость.
В стране невозможно найти работу.
Послать бы всё к ядрёной матери и к чёрту,
Принять транквилизаторы от нервов…
Уехать скорее отсюда в деревню!
Там дядя Ваня вешает хомут,
Работают вовсю – и водку пьют…
И по ночам там видят сны,
И верят в эти сны, как дети,
Встают там рано на рассвете;
Там в это время петухи поют,
И по мозгам часы проклятые не бьют…
А пока – затянуть пояса,
Зайти в Храм и поставить свечу…
Не так истязали Иисуса Христа  —
Потерпим, потерпим чуть-чуть…

«За флажки, жажда жизни сильней!..»[8]

С улицы из открытого окна веяло утренней свежестью, вместе с которой приходило предощущение лета: день обещал быть жарким. «Хорошее утро, антициклонное», – сказала бы сейчас бабушка…

Потянувшись, Константин скользнул ногой по откосу, оставив на его поверхности отпечаток рельефной подошвы. Всё это время он так и просидел на подоконнике с блокнотом в руках, вспоминая.

«Не сходить ли мне в парикмахерскую?» – подумал он, почувствовав необходимость что-то срочно в себе изменить, хотя бы остричь длинные, до плеч, волосы, которые носил уже два года.

Из парикмахерской Константин вышел, словно обновлённый, с коротко остриженной головой, чувствуя свежесть ветра и лёгкость, будто освободился от лишнего груза. Он ощущал прилив жизненной энергии и решил, пока она не растратилась, сделать ещё одно важное дело: залечить давно беспокоивший его зуб.

Он, конечно, мог пойти в районную поликлинику, в душное, заплёванное помещение, отсидеть в длинной очереди, ожидая, когда раздражённая сестра в несвежем халате недовольным голосом позовёт его в кабинет, но Константину хотелось как можно скорее разделаться с зубом, пока он чувствовал в себе порыв энергии – взлететь на нём на гребень новой волны. И он, не дожидаясь трамвая, быстрым шагом направился в сторону центра, в платную поликлинику. А в голове прокручивались стихи:

«В мусорных урнах танцуют
                  остатки;
всегда торжествуют остатки
                  в числе;
Осадки всегда переходят в остатки,
И остаются осадки в душе…»

Лазарев подошёл к поликлинике. Блестящий кафель, никого народу. «Молодой человек, подождите. Молодой человек, бахилы… Так, посмотрим… Вам нужна пломба… Оплатите в кассу, и мы продолжим разговор».

Что-то как будто упало, щёлкнуло вдруг в душе. Сделалось невероятно противно возвращаться в кабинет к ожидавшему его доктору. Стало жаль времени, жаль потерять порыв – и опять окунуться в бессмысленную суету, в пустую повседневность. «Да, пошло всё к чёрту! Надоело! Надо быстрее, быстрее отсюда бежать! Здесь я не нашёл себе места!» – думал Константин. Душа его разрывалась. Он сознавал, что если сегодня, сейчас, в этот же момент ничего не предпримет, то так и будет сидеть на подоконнике всю жизнь. В ней ничего не изменится.

Лазарев подошёл было к кассе.

– Ещё ничего не сделали, только в рот заглянули – уже плати! – бросил он и неожиданно для самого себя, а ещё более для кассирши, развернулся и вышел, закрыв за собой тяжёлую дверь с пластиковой табличкой «Стоматология».